Оглянись на пороге

Это был удар ниже пояса. Наталья, не ожидавшая подобного вопроса, растерялась: сперва отрицательно замотала головой, потом пожала плечами, а потом и вовсе застыла, как Сфинкс, решив, что больше не скажет ни слова. Полицейский, однако, выжидающе смотрел на нее и тоже замер.

— Нет, не знакома, — сквозь зубы процедила она.

— Правда? А вот источники утверждают, что вы с ним очень хорошо знакомы. И поговаривают, даже с интимной стороны. Так как?

— Никак, — буркнула она. — Врут ваши источники.

— Может, и врут, — вздохнул Антипкин. — Это ведь будет просто выяснить, Наталья Яковлевна.

На этот раз она не стала просить его фамильярно называть ее Натальей. Разговор перестал казаться житейским, а мент — безобидным. И даже его небольшие глаза теперь напоминали акульи, такие же холодные, немигающие и опасные.

— Ну, предположим, мы любовники, — с вызовом сказала она. — Что с того? Слава богу, за это не судят. Или, может, вас интересует, в каких позах мы предпочитаем заниматься любовью? Хотите знать, как часто мы это делаем?

— Нет, не хочу.

— А я бы и не сказала. Знаете почему? Потому что это не ваше дело оценивать, как я живу и с кем сплю, понятно? Что вы вечно лезете куда не просят? Вам поручили дело о нападении на ту бабу, вот им и занимайтесь! Моя-то личная жизнь тут при чем?

— Вообще-то «та баба» — теща Чернова, — ехидно проинформировал Антипкин. Наталья задохнулась и вытаращила глаза.

— Как — теща?

— Так, теща. Законная.

Наталья помолчала, а потом беспомощно развела руками.

— Но вы же… того… не думаете, что это я ее… того… Зачем мне это? Я ведь ее даже не знаю.

— Конечно, — кивнул Антипкин. — Зато жену Чернова знаете очень хорошо, не правда ли? Между прочим, Ирина Чернова на свою мать очень похожа, со спины так и вовсе не отличить. Тот же рост, те же фигура и прическа. Перепутать ничего не стоит. Так что вы подумайте: может быть, вам все же есть что рассказать?

Наталья притихла и опустила голову. Спустя минуту резко встала, зло уставившись на Антипкина.

— Вы что, меня в этом обвиняете?

— Ну что вы, Наталья Яковлевна, — добродушно хохотнул он. — Как я могу вас обвинять в чем-либо? Мы просто беседуем, видите? Даже без протокола, как товарищи.

— Тамбовский волк вам товарищ, — выпалила она и вдруг сама испугалась, глядя, как Антипкин сдвинул брови и сунул руку во внутренний карман форменной куртки. Он вынул стопку каких-то серых бумажек и, небрежно нацарапав несколько слов, сунул одну Наталье в руки.

— Завтра в девять тридцать подойдете в РУВД для дачи показаний, — холодно сказал он. — Сто пятый кабинет.

— Я завтра не могу, — пролепетала она. — Да и зачем? Я же вам все сказала…

— Я, гражданка Иванцова, пытался с вами побеседовать по-товарищески, но вы говорить не пожелали. Значит, завтра скажете все под протокол. И про Черновых, и про ваши амуры, и про то, кто кому тамбовский волк.

Он холодно кивнул и пошел к выходу. Наталья суетливо бежала следом, неуверенно блеяла что-то про согласие побеседовать и сказать все как на духу. В конце концов она была готова даже сдать с потрохами верного Леху. А как иначе? Ведь не просила же бить тещу Сергея по голове, это, по всей вероятности, была его инициатива. Но Антипкин слушать ничего не пожелал и, уходя, хлопнул дверью так, что затряслась стена.

Злая и расстроенная Наталья вернулась на кухню, дернула оконную створку и, нашарив на подоконнике сигареты, закурила, затягиваясь и нервно выдыхая дым в открытое окно.

Настроение было испорчено на весь день. В последнее время проблемы сыпались удушливой песчаной волной, погребая ее под собой.

Занавеска трепала ее по лицу, и женщина раздраженно дернула ее вбок, едва не сорвав с крючков, после чего выглянула в окно.

Во дворе стоял Антипкин и беседовал с Ириной Черновой, которая в своем широком черном пончо напоминала не то ворону, не то ведьму.

Не склонная к аналитике Наталья вдруг одним махом сложила два и два. Она внезапно поняла, кому обязана визитом полицейского, а также недавним посещением дам-попечительниц.

Вряд ли Ирина смогла сама натравить органы опеки, у нее для этого была кишка тонка. Скорее всего, это было дело рук ее блудливого муженька: юриста, депутата, вхожего в городскую администрацию и имевшего неплохие связи и в суде, и в ментуре. Как иначе объяснить этот внезапный интерес к простой матери-одиночке?

Никак. Только сведением счетов.

Мстить несостоявшемуся любовнику следовало с хорошо продуманной стратегией. Проблема заключалась в том, что стратегия эта никак не продумывалась. Вера злилась, бегала из угла в угол в квартире и все вспоминала свое унижение: как она валится на землю, а Дима бежит следом за тощей дылдой с холодным взглядом… Даже в том, как эта баба смотрела на нее, виднелась аристократичная презрительность высшего света, совершенно невыносимая.

Всю жизнь Вера мечтала чувствовать себя аристократкой, и всю жизнь, преподнося окружающим величие собственной души, тщательно организованный эпатаж и якобы впитанные с молоком матери манеры, чувствовала фальшь, а подходя к зеркалу, разочаровывалась еще больше. Амальгама безжалостно отражала грузную оплывшую фигуру, одутловатое лицо с рыхлыми щеками, маленькие мышиные глазки, крупный нос и крупноватые зубы. Оставаясь в комнате одна, она старательно тренировала перед зеркалом каждый жест, каждое движение подбородка и взмах ресниц, радуясь, когда получалось аристократично. Потом появлялась какая-нибудь баба с врожденной кошачьей грацией, и все Верины потуги выглядели смешно. Особенно жалкой казалась собственная речь. Какими бы умными ни были фразы, вылетавшие из ее рта, все портила давняя, довольно сильная шепелявость, заставлявшая собеседников бегло усмехаться…

Или она только думала, что усмехаются?

Как же Вера ненавидела всех, кто смеялся над ней…

Она долго металась по квартире, вспоминая тонкокостную, легкую, как бабочка, соперницу, с точеным профилем, громадными глазищами, и злилась. Злость сама по себе удивляла ее где-то на краешке сознания. Ведь если разобраться, повода не было. Ну захотела она этого патлатого мачо, ну отказал он. Всякое бывает. Объективно рассуждая, никаких прав на него у Веры не было…

Если бы она еще могла рассуждать объективно…

Журналистка никому не рассказывала о давнем, еще школьном, визите к психиатру после громкого скандала в выпускном классе. Тогда ее, бьющуюся в припадке, увезли на «Скорой», заперли в палате и целых три дня пичкали аминазином. Выныривая из сонной одури, Вера вспоминала скандал, испытывая одновременно удовлетворение и отчаяние.

В классе ее не любили, посмеиваясь за глаза и даже в лицо иногда, несмотря на то, что она достаточно хорошо училась, не гнушалась компаний, могла лихо закурить и выпить, что в глазах одноклассников уже воспринималось как заявка на подвиг.