Охота на либерею

— Про Полибия мне Глеб рассказывал, — произнёс Егорка, — а Пиндара [65] Аристофаном [66] я не знаю.

— Были, были такие люди, — сказал Иван Трофимович, — жили они много веков назад, но память о себе оставили в этих свитках. Память на все времена.

— А что они там написали? — поинтересовался Егорка.

Но окольничий его не слушал:

— А в том сундуке — латиняне. Цицерон [67] , Вергилий [68] , Светоний [69] .

65

Пиндар — древнегреческий поэт VI–V веков до н. э. Спустя несколько веков после смерти был включён в состав «девяти лириков» — группы наиболее выдающихся греческих поэтов.

66

Аристофан — выдающийся древнегреческий комедиограф V–IV веков до н. э., прозванный "отцом комедии".

67

Цицерон — древнеримский оратор и политический деятель II–I веков до н. э. Считался лучшим оратором Рима.

68

Вергилий — древнеримский поэт I века до н. э. Автор знаменитой поэмы "Энеида".

69

Светоний — древнеримский историк I века н. э. Его наиболее известный труд — "Жизнеописания двенадцати Цезарей".

Егорке казалось, что Иван Трофимович говорит не по-русски, настолько обильно его речь бьша пересыпана чужими, неизвестными именами. Но окольничий говорил о них с теплотой, как о близких родственниках.

— А вон там направо в углу семь сундуков — из Казанской добычи. Государь велел после взятия Казани собрать все книги и свитки, что уцелели при грабеже и отправить в Москву. Правда, с тех пор заняться ими было недосуг. Смотрел я как-то — там всё больше басурманским письмом написано. Но это ещё бы ничего, знающие люди в Москве есть. Но некоторые книги попадаются — и не разобрать, то ли каракули детские, то ли письмо неведомое.

— А зачем они нужны, если всё равно никто прочитать не может? — робко спросил Егорка. — Может, они и не нужны совсем?

Окольничий посмотрел на него, как поп на еретика:

— Не нужны? Да ты знаешь, за сколько тысяч вёрст отсюда находится земля, в которой они написаны? Думаешь, татары зря их у себя хранили? Нет, нужны они нам, нужны. И если сейчас никто не может прочитать, что здесь написано, значит, надо найти такого человека, который сможет. Эх, с этими набегами всё никак руки не доходят. Ну ничего, татар отобьём, поищу таких людей. Посланникам нашим скажу, пусть там, в басурманских землях, поспрашивают. Авось найдут кого. Конечно, найдут.

Егорка почтительно слушал своего наставника. Иван Трофимович замолчал, вздохнул и, открыв сундук с римскими свитками, стал в нём копаться. Достав несколько, удовлетворённо хмыкнул и сказал:

— Публий Корнелий Тацит [70] . Хорошо про германские нравы писал. И сейчас полезно почитать. Возьмусь на досуге. А ты на вот… — Окольничий покопался в сундуке. — Возьми русскую книгу, не так давно из Литвы привезена. И в грамоте поднатореешь, и новое узнаешь.

И он протянул Егорке увесистый фолиант в обложке из толстой кожи:

70

Тацит — древнеримский историк I–II веков н. э. Оставил после себя большое количество исторических трудов, из которых до нас дошло меньше половины. Предположительно в библиотеке Ивана Грозного были неизвестные нам сочинения.

— Про устройство мира здесь, как учёные люди видят.

Видя, что факел скоро погаснет, а Егорка просто заскучал в подземелье, коротко бросил:

— Осознал, какие сокровища?

И, не дождавшись ответа, добавил разочарованно:

— Да откуда тебе… Тяму не хватает [71] , мал ты да мудрости книжной не знаешь. Ничего, поумнеешь ещё. Пошли обратно. А то придётся в потёмках рыскать.

Глава 9 БРАТ ГИЙОМ

71

Тяму не хватает (устар, выражение) — ума, сообразительности не хватает.

Москва, начало весны 1572 года

Брат Гийом добрался до Москвы в начале весны. Тепло пришло раньше, чем обычно, и днём с крыш уже вовсю текло, а ночью некрепкий морозец схватывал зернистый снег непрочной плёнкой ледяной коросты. Москва-река взбухла, надулась, но ещё не вскрылась, угрожая в любой момент взбудоражить горожан пушечной пальбой лопающегося под напором талых вод льда.

Ещё при подходе к Москве коадъютор решил, что появляться в стольном городе в образе богомольца не следует. Уж больно он намозолил всем глаза в Новгороде — вдруг да напишет тамошний воевода в Москву, что есть такой странный человек в драном валенном сапоге, который оставляет после себя писанные богомерзкой латынью нехорошие письма, где указано всё — и сколько войск в городе, и как они вооружены, и сколько пушек на стенах. Тогда всех странствующих, пришедших поклониться святыням, Разбойный приказ будет хватать с особым тщанием, а что схваченные под пыткой молчать не будут — это само собой. Никто ж не молчит.

Вот и поменял иезуит ещё вёрст за пятьдесят от Москвы свои приметные валенные сапоги, один из которых был изодран волком по дороге на Новгород. Новые сапоги на нём были — только что из-под валяльного стана, сшитые суровой просмоленной ниткой, и подбитые от начинающейся весенней слякоти толстой бычьей кожей.

Неприметный свой тёплый кафтан, перепачканный землёй и навозом, сменил он на добротную одежду из некрашеного сукна. Новый кафтан был не столь тёплым, как прежний, но для весеннего времени годился. На первой же ночёвке пришил он внутри левого рукава потайной карман для стилета. На голову купил крепкий треух из заячьей шкурки. Мех неноский, быстро вытирается, но ему ведь надолго и не надо. Потеплеет — он его продаст или просто выбросит, чтобы не таскать обузу.

После приобретения новой одежды денег у брата Гийома почти не осталось, но это его не беспокоило. Достаточно добраться до Москвы — и деньги появятся в количестве, достаточном для выполнения возложенной орденом задачи. В этом он не сомневался.

Москва встретила его обгорелыми развалинами, кое-где белели уже свежими брёвнами новые срубы, над которыми поднимались в тихом воздухе длинные прямые сизые дымки, устремлявшиеся в небо наподобие стрелецких пик. Только сейчас брат Гийом осознал, насколько сильно пострадал город.

Где же ему остановиться? Те москвичи, кто сумел отстроить своё жилище, если кого и приютят, то лишь своих близких — бродящие вокруг люди им ни к чему. Идти в церковь? Там тоже вряд ли приютят: каменных церквей в Москве немного, а деревянные после татарского набега ещё не восстановили. А уж постоялые дворы — и подавно. Впрочем, ему ведь не надолго — на ночь-другую, а потом он сумеет связаться с нужными людьми. Значит, надо всё же рискнуть и остановиться в церкви как паломник. Брат Гийом огляделся, выискивая взглядом луковичные купола с крестами. Заметив вдалеке несколько, направился туда.

Остановившись на берегу Яузы, присмотрелся. Это был монастырь, состоящий из нескольких каменных строений с прокопчёными от недавнего пожара стенами. Вон прошёл высокий тощий монах, не обратив на него никакого внимания. Моста через реку не было, но лёд ещё хранил зимнюю твёрдость, поэтому брат Гийом решил не искать переправы и направился к монастырю напрямки — через реку. Рыхлый, подтаявший лёд не потрескивал, а слегка проминался под не слишком увесистым иезуитом, давая понять, что до ледохода осталось совсем немного времени.

Перейдя Яузу и догнав замеченного им монаха, брат Гийом поклонился:

— Отец, дозволь переночевать в обители. Сегодня пришёл, мне бы только осмотреться.

Монах остановился и не слишком любезно посмотрел на него с высоты своего немалого роста:

— А ты кто такой будешь?

— Михаилом зовут. Жил в Заречье. Дом окаянные спалили, вот сейчас мыкаюсь.

— Татары уже скоро год как ушли. Где шлялся-то всё время? — не унимался монах.

— Подался прошлым летом, как Москва сгорела, к племяннику во Владимир. У него и жил.