Охота на либерею

"Просто поразительно, насколько беспечны русские, — думал иезуит, — другие народы к сохранению военной или торговой тайны относятся с куда большим тщанием". Он вспомнил Венецию с её легендарным Арсеналом [73] , в котором покоятся секреты, неведомые и Святому престолу. Или остров Мурано, где стеклодувам запрещено даже ступать на материк, чтобы не допустить раскрытия секретов своего мастерства [74] . А ведь он только что, просто прогуливаясь по Москве, стал обладателем ценных сведений: оказывается, у русских перед новым набегом крымчаков холодного оружия имеется в достатке, а вот оружия огневого боя не хватает. О том, что у них мало бойцов, которых можно выставить против татар, он и без того уже знал. Если русские не смогут поразить противника издали из пищалей и пушек, то в рукопашной схватке они обречены — уж больно их мало. А то, что издали они не смогут — это точно, раз не хватает стволов. И вряд ли они успеют до лета сделать их в нужном количестве — уж больно небыстрое это дело. А это значит… это значит, что все силы надо направить на похищение царской либереи, предстоящее летом сражение русские проиграли уже сейчас!

73

Арсенал — венецианское предприятие для постройки и ремонта судов, основанное в 1104 году для обеспечения крестовых походов. Позже были построены ещё два арсенала, где строились суда увеличенного тоннажа, а также производились и хранились пушки, ядра, порох.

74

Остров Мурано в Венецианской лагуне был центром стекольного производства. Венецианские зеркала стоили очень много — по отзывам современников, стоимость одного зеркала могла равняться стоимости корабля. Зеркала, сопоставимые с венецианскими по качеству, не умел делать никто. Положение изменилось во второй половине XVII века, когда французскому послу удалось подкупить и организовать побег троих мастеров, наладивших производства стекла и зеркал во Франции времён Людовика XIV.

Коадъютор прошёл устье Яузы и шагал теперь берегом Москвы. До кремля оставалось с полверсты. Сейчас перед ним стояла задача — найти своего человека. Через ворота стражники его вряд ли пропустят — уж больно невзрачный у него вид. Будь он одет побогаче — тогда возможно, особенно, если держаться уверенно. Но на богатую одежду у него уже не было денег. Можно слёзно упросить стрельцов впустить его — мол, пришёл издалека, ищу племянника, что служит в кремле. Пустят ли? Неизвестно. Или попросить кого-то из входящих, чтобы позвали на ворота Стёпку, младшего подьячего Печатного приказа. Никто, конечно, искать Стёпку нарочно не станет — у каждого своих дел полно — но авось сжалятся над пришлым человеком, позовут, коли встретится в кремле случайно. Или дождаться, когда он вечером направится из кремля домой? Ох, не хотелось бы ждать долго! Да и неизвестно, где он сейчас живёт — может, в кремле. От города ведь мало что осталось.

Уже почти рассвело. Слева он увидел наплавной мост через Москву и сделал зарубочку в памяти: оказывается, успели отстроить после прошлогоднего набега. Перед ним шёл, время от времени зевая и размашисто крестя рот, высокий крепкий человек в добротном коричневом кафтане, волчьей шапке и зелёных кожаных сапогах. Видно, только что перешёл реку по мосту. Направлялся он в сторону Беклемишевской башни кремля. Брат Гийом шёл следом, гадая — он или не он? Может, обогнать да оглянуться? Можно, конечно, но лучше внимания к себе не привлекать.

Бездомная собака — много их, после набега-то — стала ластиться к здоровяку, надеясь на подачку. Она забегала вперёд, умильно глядя ему в лицо, повизгивая и махая хвостом. Но тот оставался безучастным к попытками бедного животного выпросить еду. И лишь когда собака стала особенно назойливой, со злобой пнул её сапогом в бок:

— А ну, пошла вон, басурманская морда!

Несчастное животное, получив сильный удар, скуля, отскочило в сторону и, отбежав на безопасное расстояние, залилось протестующим лаем — впрочем, недолгим. От наплавного моста шли другие прохожие, которые, возможно, будут более благосклонны к собачьим страданиям.

Брат Гийом усмехнулся и, когда они прошли Москворецкие ворота [75] , только что открытые стражей, догнал здоровяка и, не обгоняя его, бросил:

— Здравствуй, Степан. Как поживаешь?

Степан остановился и неторопливо развернулся в сторону иезуита. Ни на лице его, ни в фигуре, ни в манере поведения его не было ничего, что выдавало бы человека, выдающего государевы секреты врагу. Степан кроме дородства и высокого роста имел простодушное жизнерадостное лицо, на котором, казалось, не было места для хитрости или двойной жизни. Оно так и лучилось недалёкой честностью, служебным рвением и ненавистью к государевым врагам. При виде иезуита Степан не выказал ни страха, ни удивления. Напротив, широкое лицо его сделалось ещё шире из-за растянувшегося в щербатой улыбке рта:

75

Москворецкие ворота — ворота в Китайгородской стене со стороны Москвы-реки.

— Дядя! Где же тебя носило!

И он бросился обнимать брата Гийома, который от выглядевшего таким искренним обретения считавшегося пропавшим родственника даже слегка оторопел, хотя удивить его было очень сложно. Здоровяк сжал иезуита в объятиях и приподнял над землёй, покрытой подтаявшим снегом, шепча в ухо:

— Ты — мой дядя из-под Коломны. Дом сожгли, сам едва спасся. Ясно?

— Да, — едва слышно ответил коадъютор.

Степан осторожно поставил его на снег. Дальше они пошли вместе, беседуя, словно и впрямь были родственниками. Когда рядом в пределах слышимости не оказывалось никого, переходили на разговор об истинной причине появления иезуита в Москве.

— Скажи-ка мне, Степан, есть ли при дворе некий иноземец — молодой, лет восемнадцати, который пришёл в Москву в начале зимы?

— Так это тоже ваш? — снова растянул рот в улыбке Степан. — Есть такой. Петром Ивановичем прозвали.

— И чем же он при дворе занят?

— Так он крестник самого государя. Пришёл, говорит, не хочу быть поганым католиком, желаю принять православную веру. Царь прослезился, сказывают, и сам стал его крёстным отцом. А крестил митрополит. Сейчас вокруг царя крутится. Вчера вон из подземелья три сундука книг для него, по царёву распоряжению, притащили. С вечера сел разбирать. — Степан хмыкнул. — Глазёнки-то у него разгорелись, как те книжки увидал. Наверное, всю ночь разбирал, а сейчас дрыхнет.

Брат Гийом задумался:

— Слушай, Степан, как бы мне его увидеть? Можешь устроить?

— Не могу. Не хватало ещё тебя в кремль тащить. Тогда, если что, на подозрение попаду. А мне на дыбу неохота.

— Мы делаем общее дело, Степан. И ты получаешь от Святого престола деньги. А в Москве это очень не любят.

Вопреки ожиданию, Степан не испугался завуалированной угрозы, а лишь задумался.

— Слушай, дядя. Тут сказывают, он каждый день к обедне ходит в Покровский храм — вон он, видишь?

Они подходили к воротам под Фроловской башней, и красивейший храм стоял во всём великолепии справа от них. Иезуит кивнул.

— Ты поброди там. Он обязательно нищим денежку принесёт — всегда ж приносит. Вот и свидитесь.

Брат Гийом кивнул. Кажется, этот Степан и правда стоит тех денег, что он ему платит. Но кроме встречи с Петером у него в Москве есть ещё дело, и не одно. Он должен проследить, как Петер распорядится царской либереей, доступ к которой недавно получил. Сумеет ли убедить царя вывезти её из Москвы в укромное место? И какое именно место? Хорошо, если ему удастся встать во главе отряда, который будет вывозить книги. Но это всё — вопрос времени. Сейчас ему надо где-то остановиться — не при церкви же ему жить — и лучше, если в доме Степана, который объявил его своим дядей.

— Где живёшь? — спросил коадъютор.

— Там же и живу. Ты же знаешь. Дом отстроил.

Выходит, деньги у него есть. Наверное, не только от Святого престола берёт — тех денег на быструю постройку дома взамен сгоревшего у него точно не хватило бы.

— У тебя поживу, — не спросил, а уведомил Степана иезуит.

Тот спокойно кивнул:

— Да живи — мне-то что. — Улыбнулся во весь рот. — Дядя же как-никак. Только постой у меня дорого стоит.

— Деньги ты скоро получишь.

— Вот и хорошо, дядя. Тогда я пошёл. Вечером жду.

Степан на прощанье хлопнул иезуита по плечу широкой, как сковородка, ладошкой, да так, что тот едва не присел — тут же, на покрытую неровной ледяной коркой мостовую Красной площади.

Подьячий ушёл, а иезуит, растирая занывшее после удара плечо, задумался. Степан, конечно, человек без совести, в этом он напоминает Генриха фон Штадена, или Ивана Володимеровича, как называют его русские. И в определённых обстоятельствах мог стать опасным. Но за деньги способен на многое. И только что в очередной раз доказал, что может быть очень полезным.