Охота на охотника
Шрифт:
– С острыми носиками, - встряла Стеша, - а на них еще пряжки с серебряными колокольчиками. Катарина очень их любила. Идет, а колокольчики эти позвякивают тоненько... и еще платья она носила длинные. Такие, совсем длинные, в пол... уже немодно... кто бы другой примерил, посмеялись бы. А она...
...над менталистом высокого уровня смеяться никому и в голову не придет.
– И браслет, - вздрогнула вдруг Лужнина.
– Браслет при ней постоянно был, тоненький, серебристою змейкой...
Она провела по запястью.
– Точно!
– Стеша в ладоши хлопнула от восторга.
– Я помню,
– Представляю, - медленно произнес Димитрий, пытаясь понять, где и когда он этот браслет видел. Или не этот, но похожий.
– А она сказала, что никак нельзя... что это подарок одного человека... все, что осталось... правда, добавила, что осталось куда больше, нежели остальные думают. И когда придет время, змея оживет.
...он определенно видел эту змейку.
Белую.
Такую поразительно настоящую, что оторопь брала... но у кого?
Когда?
Голова разболелась еще сильнее, а девица Лужнина захлопала глазами и тихо сказала:
– У вас кровь идет. Из носу...
Глава 17
Глава 17
...Стрежницкий подумывал сбежать. Не то, чтобы в сидении ему было так уж плохо.
Прохладно, что по летней жаре самое оно.
Спокойно.
Кормили шесть раз на дню, и Одовецкая просила передать, что, ежели хоть что на кухню вернется, она самолично явится с серебряною ложечкой. И явление ее Стрежницкий представил себе столь живо, особенно ложечку, узенькую, с длинною ручкой, на которой его имя выгравировали, что просто оторопь взяла. Потому подносы на кухню возвращались чистыми, а его самого охватывала сонная нега.
...прежде ему не случалось, чтобы вот так...
...наедине с собою.
И голова-то почти не болела, рана и та зудеть перестала, разве что самую малость подергивала, вырывая Стрежницкого из затянувшегося сна. Тогда-то и наваливалась память. Он вдруг обнаружил, что и вправду помнит преогромное количество вещей, казалось бы, совершенно ему ненужных. Как вот та деревенька, в которую он явился, когда собрал первую сотню...
...мститель.
Славно горела. Людишки метались, ревели коровы, не способные выбраться из хлевов. Дымило, чадило. Сыпало гарью с ясного неба. Кто-то визжал, кто-то кричал, кто-то молил о пощаде... гойсали конные, пьяные от крови и собственной власти. А он стоял.
Смотрел.
И старался не слушать, как тяжко вздыхает за плечом Михасик.
– Дурное вы затеяли, барин, дурное...
– он все повторял, и Стрежницкий-таки не выдержал, одернул:
– Замолчи. Как они нас, так значит, по-доброму...
– А дети-то...
– Все одно без взрослых не выживут.
...муторно. И муть эта подкатывает к самому горлу, будто кто на ухо шепчет, что, мил человек, догулялся, добегался? Все-то тебе было в круговерти, когда золотой, когда кровавой. Неужто и вправду думал, что не выберешься из нее?
Не встретишься с собою?
А теперь полежи, подумай хорошенько,
вспомни......погляди на себя.
...обозники полегли в снегу. Охрану еще когда побили, и теперь конные деловито спешивались, шли к телегам. То тут, то там раздавались выстрелы.
– Помилуйте, - купчишка осмелился выползти, упал на колени перед лошадью.
– Это ж для Тагельца хлеб, там люди помирают...
...Стрежницкий разрядил пистоль в лицо. Жеребец его и ухом не повел, через тело переступил аккуратно, лишь Михасик вновь вздохнул.
Помирают.
Верно.
И Стрежницкому велено сделать так, чтобы и дальше помирали, глядишь, близость смерти и заставит смириться, сдаться императорским войскам. А то ишь, независимости пожелали.
Памяти было много.
А крови и того больше. В какой-то момент Стрежницкий осознал себя стоящим подле окна. Благо, было то узеньким и еще решеткою забранным, захочешь с башни кинуться - не протиснешься.
Стрежницкий не хотел.
На руки свои поглядел, надо же, не бурые... а должны бы от крови, на них скопившейся. И не исчезла, не повымылась за годы. Он пошевелил пальцами.
Хмыкнул.
В монастырь, что ли, податься? А то и вовсе на скит. Поселиться на дальнем берегу Белынь-озера, который людишки не жалуют, и доживать век свой смиренно...
...нет, не в его характере.
Да и вина...
Переживет как-нибудь... только тоскливо. До того тоскливо, что хоть волком вой. Волков той зимой расплодилось немеряно, и по деревням они гуляли мало людей вольнее. Иные и вовсе окаянства набираясь, раздирали соломенные крыши, пробирались в дома, вырезая и скот, и вовсе все живое, как в той вот деревеньке, на которую его отряд наткнулся случайно.
...и на волков хорошая охота была.
Местные, далекие от мира, сами слегка одичавшие на болотах, в благодарность рыбы вяленой подарили, муки рыбьей два мешка, а еще сироту, который куда как полезен оказался. Все тропки заветные ведал. Правда, продержался недолго, помер, то ли от воды гнилой, то ли от совести.
Совестливые войной не выживают.
А Стрежницкий вот сумел.
Он мотнул головой, и на ногах устоял, только самую малость качнуло. И до двери дошел сам, походкою ровной. И постучал... и когда охрана открыла, спросил:
– Записочку не передашь?
– Хрен тебе, - с немалым удовольствием ответил казак.
– Навойскому пожалуюсь...
– И ему хрен, - казак был уверен в собственной правоте, но это в кои-то веки не злило.
– Сто рублей, - подумав, предложил Стрежницкий, а казак ус крутанул и ответил:
– Нас тут двое...
– Каждому...
Записку он написал, запечатал простеньким заклинаньицем и в лапу сунул, перстенек присовокупивши. С камнем квадратным, тяжелым. Не дюже красивый, но дорогой.
– Что, скучно без бабы?
– казак подмигнул. И Стрежницкий не стал разочаровывать человека:
– А то... хоть ты в петлю лезь...
– В петлю не положено...
...это верно, не время пока. Потом, как все закончится... своя петля от Стрежницкого никуда-то не денется. Вон, где-то лежит веревка, может, льняная, может, конопляная, наилучшего качества. И дуб тот растет, который веткою поделится... но это будет после.