Охота на охотника

А пока...

Стрежницкий вытащил из-под стола закатившийся пятачок, подкинул и поймал на ладонь, зажмурился, загадывая: придет или нет?

Ждал он долго.

То есть, не то, чтобы ждал, просто сидел у окна, молча пялясь в серое стекло. Помыть бы его, а то все мутное, что собственная Стрежницкого совесть. А дверь заскрипела, впуская, правда, совсем не того человека, на визит которого Стрежницкий надеялся.

– Я гляжу, тебе совсем полегчало, - с упреком произнесла Одовецкая, поправляя юбки. Надо же, в годах немалых, а поднялась и не запыхалась даже.
– Если по девкам пошел...

– Я не по девкам. Я так... тоскливо...

– Ага, мне передали, что вешаться от тоски удумал, - она подошла и, когда Стрежницкий попытался подняться, велела.
– Сиди уже... герой-любовник...

– Какой из меня теперь...

– Никакой, - легко согласилась она, сжимая ледяными пальцами виски.
– И раньше тоже никакой был... ни герой, ни любовник.

– Обижаете!

Обижаться на княгиню себе дороже, а ну как пальцы проткнут виски, провалятся вглубь, в самые мозги, да и подправят в них что-нибудь такое, этакое, а то и вовсе сотрут Стрежницкого.

– Страшно?
– Одовецкая заглянула глаза.
– И правильно... не все тебе, мил человек, прошлым жить... его принять надобно, отпустить...

– А сами-то?

Она отвела взгляд.

– Говорить легко, - Стрежницкий чувствовал силу, теплую, что вода в родительском пруду. Неглубокий, изрядно заросший ряской, он прогревался от первых же теплых деньков, а после и стоял так, радуя, что мальчишек окрестных, что стрекоз.
– А попробуйте-ка сами...

– Я пробую.

– Может, плохо пробуете?

Затрещина была легкою, символической, но Стрежницкий скривился, мол, больно. И вовсе нехорошо раненых бить, а вдруг чего важного отобьется.

– Бестолочь, - вздохнула Одовецкая.
– Я хорошо пробую... думаешь, не было у меня искушения убить их? Взять и всех... это не так сложно... достаточно простенького заклятья на письме. Возьмешь такое в руки, оно распрямится, ужалит и собьет ритм сердечный. Человеку здоровому ничего-то не будет, так, кольнет в груди слегка и все, а вот если с сердцем не лады, там... или без заклятий можно. Сколько всяких трав в лесах растет, и не рассказать. Взять хотя бы золотарницу, травка простенькая, сорная даже. Крестьяне, правда, ее скотине запаривают, чтоб ела лучше, на свиней хорошо действует, а на людей и того лучше. От этой травы сердце вскачь летит... даже пить не надо, высушить, растереть, смешать с другою травкой да посыпать, скажем, одежу... или вот бумагу какую. Через пот впитается и...

– Вы меня пугаете, - Стрежницкому как-то вот не по себе стало.

Целителям, между прочим, положено быть добрыми.

Всепрощающими.

И беззащитными. Однако чего, чего, а беззащитности в Одовецкой не было. И она усмехнулась этак, с пониманием, отступила. Повернула голову Стрежницкого к окну и поморщилась.

– Безобразие... его мыли еще, видать, при Николае....Сиди смирно. Закрой глаз... и второй тоже.

Стрежницкий попытался, но если здоровый глаз закрывался и открывался нормально, то с больным вышло иначе. Восстановленное веко лишь подергивалось, но Одовецкую это не смутило.

– Ничего, со временем чувствительность восстановится. Я все говорю, чтобы ты, бестолочь белобрысая, понял, что с прошлым управиться нелегко, однако жить с ним еще тяжелей. Я ушла не столько потому, что боялась за себя, да и Аглаю было у кого спрятать, небось, императрица не отказалась бы за сиротой присмотреть. Нет, я ушла, чтобы искушения не было... когда находишься рядом, день изо дня, то... тяжело устоять. А целителю от человека избавиться проще простого... никто и не поймет, что случилось.

Вот теперь Стрежницкому не то, чтобы по-настоящему страшно сделалось. Скорее руки похолодели. И...

– Это не он, - сказал он зачем-то, хотя его уж точно не просили совать нос в дела чужие.
– Дубыня вашу дочь не тронул бы... я знаю... мы с ним... он человек резкий, но без подлости. Это я скотина, ни совести, ни сердца, а он... он женщин всегда отпускал. И детей не трогал. И людей своих крепко держал, чтобы не творили безобразий...

– А ты, стало быть, не держал.

Стрежницкий высвободился из мягких этих рук, отстранился и почесал переносицу.

– Не шевелись, если не хочешь, чтобы стало хуже.

– Куда уж хуже, - дыра в голове не радовала, да и, как подозревал Стрежницкий, изрядно сократила ему жизни.

– Поверь, всегда есть куда хуже... видишь ли, я не слепа. И не столь уж глупа, как это видится многим. Я знаю, что из себя представляет Дубыня. И отец его... мы много лет прожили бок о бок... росли вместе. Он пытался за мной ухаживать, но родители подыскали мне другого мужа. Я не стала спорить. Я понимала, что такое долг и исполнила его, хотя счастливой меня это не сделало.

Было щекотно.

И немного больно, но боль эта, слабая, дергающая, не мешала.

– Поэтому я не убила их сразу. Я пыталась понять, что случилось, но... мой покойный ныне бывший супруг частенько называл меня крайне ограниченной особой, которой не достает характера. Возможно, он был прав. В противном случае я бы... нашла способ ответить. А вместо этого... завтра можешь выходить.

– Куда?
– поинтересовался Стрежницкий.

А княгиня лишь плечами пожала:

– Куда хочешь... хоть до ветру, хоть на бал. Во втором случае я все же настоятельно рекомендовала бы озаботиться сопровождением и по возможности поберечь себя. Однако кто и когда прислушивался к старухе?

Чем больше Лизавета присматривалась к Вольтеровскому, тем сильнее он ее раздражал. Нет, Лизавета изначально не без оснований полагала, что симпатией не проникнется, однако вот... его манеры, его жесты, даже то, как говорил он, растягивая слова, то и дело задерживаясь взглядом на Лизавете, и само выражение лица, брезгливо-рассеянное, выводило из себя несказанно.

– Меня не устраивают эти покои, - он оглядел комнаты, куда более роскошные, чем те, что отвели Лизавете и прочим конкурсанткам.
– Здесь дует из окна... и зеленый цвет мне не к лицу. Будьте так любезны, подыскать иные, более подобающие моему положению.

Если сперва Вольтеровский был недоволен сопровождением, которое полагал излишним, то как-то быстро он с присутствием Лизаветы пообвыкся.

Он прошелся по комнате, которая была вполне себе просторна.

– Дорогой, - тихо произнесла жена, женщина бледная и болезненного вида, - А мне кажется, здесь мило...

– Тебе всегда лишь кажется, - отмахнулся он.
– Как была купчихой, так и осталась... Боже, за что мне это?

Его супруга слегка порозовела.

Вздохнула.

Потупилась. И опустилась на самый краешек кресла, будто не была до конца уверена, позволена ли ей этакая вольность. Ридикюльчик она прижала к груди, а на щеках вспыхнули алые пятна.