Океан времени

«Как часто я не чувствую греха…»

Как часто я не чувствую греха, Когда он хочет глубже затаиться: Бывают дни, когда слова и лица Слиняли, стерты — и душа тиха. А тут бы ей, казалось, бить в набат, Будить меня, будить во мне тревогу: — Очнись, очнись, ты потерял дорогу, Не стой на месте, лучше уж назад! Но то ли я устал, на самом деле, Иль голоса души не узнаю, — В такие дни, плывущие без цели, Мне на земле спокойно, как в раю. В такие дни я забываю Слово И, радуясь безумью своему, Я думаю: чего же тут плохого, Да я ведь счастлив, судя по всему. Всё кажется — еще, еще немного, И даже память бедствий и забот Во мне изгладится. И вдруг тревога Меня стыдом и страхом обожжет. И, глядя в ту недальнюю усталость, В то самолюбованье, тот покой, — Я в ужасе: как мало оставалось, Чтоб задремал навеки дух живой.

«И лес, и я, и небо — в тишине…»

И лес, и я, и небо — в тишине. Но зреет, нарастает, накатилось: В ветвях, и над ветвями, и во мне Вдруг что-то звучное зашевелилось. Природа, я не знаю отчего, Ты для меня чудовище чужое. Мне страшно отдаленья твоего, Мы чувствуем по-разному. Нас двое. Все длится непонятная борьба, И вдруг — нежданное согласованье, Когда твоих березок худоба Печалит больше, чем свое страданье, Когда в лесу такое, как сейчас, Вдруг в жизнь вмешается невнятным гудом, И где-то над собой каким-то чудом Себя и лес я чувствую зараз. Немая, ну а ты в минуты эти, Ты видишь ли, как я, что все на свете Таинственно сближающий магнит, Не в нас самих, что с нами кто-то третий, Тот, кто разъединенных единит?

1930–1934

«Без проблеска надежды в агонии…»

Без проблеска надежды в агонии, Когда кричать уже не стало сил, Последний час Европы и России Для Блока наступил. И человека мы похоронили, И мир погас (не только в нем), И, равнодушные к его могиле, Трезвей и проще мы живем. Но тень его, печально-роковая, Сопровождает нас из года в год И, все яснее предостерегая, О нашем жребии поет.

«Снег передвинулся и вниз…»

Снег передвинулся и вниз Сползает по наклонной жести, Садится голубь на карниз И дремлет на пригретом месте. И капель тысячи горстей Под ветром сыплются с ветвей… Но этого всего с кровати Не видно. Маятник стучит, И мало воздуха в палате, И умирающий хрипит.

«И добродетель так слепа…»

И добродетель так слепа, Что зверского не знает чуда, И наша злоба так глупа, Что видит все глазами блуда, А чудо истинное в том, Что, как бы ни казалось худо И то, и это, — мы живем. Да что там: с болью и стыдом За жизнь цепляемся, покуда Смерть не поставит на своем.

«Когда устанет воробей…»

Когда устанет воробей Обтачивать сухую корку, Среди играющих детей — По их лопаткам и ведерку — Поскачет он, прощебетав, И, это тихо наблюдая, Твою соседку за рукав Потянет девочка худая, И ты увидишь мать и дочь Они бедны, их плечи узки, И невозможно им помочь… Но ты ведь литератор русский — На профиль первой и второй Ты смотришь с горечью такой, Как будто здесь, на этом свете (Опомнись, мало ли таких), Мы перед совестью в ответе За долю каждого из них.

«У газетчиц в каждом ворохе…»

У газетчиц в каждом ворохе — О безумии, о порохе, О — которой все живем — Муке с будничным лицом. И стилистика заправская Не поможет ничему: Пахнет краска типографская Про больницу, и тюрьму, И уродскую чувствительность, И тщеславие, и мстительность. У газетного листа Сходство с людными кварталами, Где пивные, теснота, Циферблаты над вокзалами С пассажирами усталыми И особенная, та Где уж никакими силами Не поможешь — пустота, Дно которой — за перилами Арки, лестницы, моста.

«От запаха настурций на газоне…»

От запаха настурций на газоне, От всех жестокостей и нищеты, От сна, от смеха женщины в вагоне — Томиться, петь, исписывать листы. Начав с мечты — высокое прославить, Мучительно разрозненное слить, И все несправедливое исправить, И затуманенное прояснить, Но, видя, что не изменить вселенной И в этой жизни не понять всего, — В себе самом замкнуться постепенно И петь, уже не зная для чего. А там, в бездействие и холод канув И посвятив остаток сил былых Пустейшему из всех самообманов, Писать стихи, чтобы напечатать их.

«Еще не раз удача улыбнется…»

Еще не раз удача улыбнется, Как цифра подходящая в лото, Еще любовью мучиться придется, И думать, и писать, а дальше что? А дальше? Дальше — на твоей могиле! Сровняется земли разрытый пласт, И будет ветер, и круженье пыли, И все, что говорил Экклезиаст. И твоему потомку будет ново Любить, как ты, и видеть те же сны. Друг, если продолженья нет иного, Подумай, до чего же мы бедны.

«Дело неизвестно в чем…»

Дело неизвестно в чем — Люди, и любовь, и годы, В океане род дождем Проплывают пароходы… И не знаю, кто и где, Наклонившийся к воде, Или же, как я — в отеле, Лежа на своей постели, Видит ясно всех других, Что-то делающих где-то, И до слез жалеет их И себя за то и это: То — на убыль жизнь идет, И у нас тепло берет Мир, от нас же уходящий; Это — настежь неба свод, Ледяной и леденящий.

«Возвращается ветер на круги своя…»

Возвращается ветер на круги своя, Вот такими давно ли мы были и сами? Возвращается молодость, пусть не твоя, С тем же счастием, с теми же, вспомни, слезами. И что было у многих годам к сорока — И для нас понемногу, ты видишь, настало: Сил, еще не последних, довольно пока, Но бывает, что их и сейчас уже мало. И не то чтобы жизнь обманула совсем, Даже грубость ее беспредельно правдива. Но приходят сюда и блуждают — зачем? — И уходят, и всё это без перерыва.

«Сердце, старишься ли ты…»

Сердце, старишься ли ты, Или в кухне кран открыт — Что-то мне из темноты Однотонно говорит Об утраченных, увы, О — которых больше нет, О сиянии Невы Там, где университет. И о чем еще? О том, Что былого не вернуть, Что уснуть последним сном Надо же когда-нибудь.