Омут

– Алён, - внезапно зовёт её Миша у ворот дома, когда она уже почти закрыла за собой дверь такси.
– Ты это… Заходи, если что, ладно? Я почти всегда дома и… Не знаю, - парень пожимает плечами, щурясь из-за сильного порыва ветра.
– Если тебе некуда будет идти, то приходи сюда. У меня ещё горячий шоколад есть и зефирки от Кира спрятанные. Знаешь, он от них без ума ещё с детства, может килограммами есть, поэтому приходится убирать с глаз периодически. Мне, конечно, не жалко, но не в таком же количестве…

Отрадная, не выдержав, смеётся, машинально представив Авдеева, поглощающего зефир и время от времени прячущего от него сладости Романова. Становится тепло и горько одновременно. Тепло, потому что ей действительно хочется выпить с Мишей горячего шоколада и съесть зефир. Горько, потому что это тепло уйдёт из её жизни сразу же, как только она захлопнет за собой дверь машины и поедет к тёте, которая ждёт её возле ворот кладбища. От этой мысли слёзы подступают к глазам и сдавливает под горлом.

– Хорошо, Миш, - голос срывается.
– Договорились.

Дверь закрывается, и машина трогается с места. Романов остаётся позади, как и её ненадолго обретённое «неодиночество». Впереди мокрая от дождя дорога и встреча с отцом, после которой она ещё несколько дней будет приходить в себя.

35. Алёна

Когда Алёна выходит из такси, то её встречает запах сырой земли, крик воронов над головой и Марго, укутанная в едва заметное облако сигаретного дыма, и скрывающая глаза за тёмными солнцезащитными очками, даже несмотря на то, что уже который день небо было затянуто серыми тучами.

– Привет, малыш.

Маргарита тянет губы в улыбке и спешно тушит сигарету, словно не прикурит следующую через минуту, когда они дойдут до нужной им могилы.

– Здравствуй, Рита.

Отрадная подходит к женщине и прижимается к ней, обнимая, собирая пальцами дорогую ткань пиджака на спине. От тёти помимо сигарет пахнет её любимыми духами и мятной жвачкой, которую она торопливо закидывает в рот, крепко обнимая племянницу в ответ.

– Как ты?

Алёнка молчит, подсчитывая оставшиеся секунды про себя, зная, что тётя не обидится, если не услышит от неё ответа. Гордеева и так прекрасно видела своими глазами опущенные плечи, бледную кожу лица и подрагивающие губы, которые говорили сами за себя.

Никак, Марго.

Я в свои девятнадцать лет уже не в первый раз приезжаю на могилу любимого отца. Как мне ещё быть?

– Алён, ты скоро просвечивать будешь. Тебя мать не кормит, что ли совсем?
– хмуро спрашивает женщина и проводит ладонью по длинным, вьющимся от моросящего дождя волосам племянницы.

У Риты такие же, только в отличие от Алёны не такие длинные и всегда уложенные в деловую и стильную причёску.

– Может, мы уже пойдём?
– отстраняется Отрадная, снова оставляя вопрос тёти без ответа, когда понимает, что дальше тянуть время смысла уже не осталось.

– Пойдём, малыш.

До могилы отца ровно сто восемьдесят восемь шагов по прямой и направо. Алёна шагает быстро, постепенно замедляясь, выравнивая дыхание и закусывая губы, чтобы сдержать крик внутри себя, который звучит на где-то на задворках сознания уже пятый год подряд и отзывается дрожью по всему телу. Чтобы его не было слышно хоть какое-то время, приходится предавать маму и вязнуть в омуте отвращения к себе и ненормальной тяги к человеку, к которому влечь в принципе не должно.

Она открывает калитку, краем глаза замечая, как вспыхивает огонёк зажигалки и шелестит пачка сигарет. Маргарита останавливается возле оградки, не проходя дальше, и проводит по щеке тыльной стороной ладони, не желая, чтобы кто-либо увидел её слабость.

Алёнка же так не могла. Она научилась прятать глаза от мамы и скрывать засосы на коже косметикой и одеждой, но только плакать в этот день открыто, не заглушая всхлипы подушкой и не закрывая дверь своей комнаты на ключ, было её привилегией. То, что позволяло ей протянуть окоченевшие пальцы и дотронуться до холодного гранита, вспоминая, какими у папы были тёплыми и нежными ладони, которыми он заплетал её косы или завязывал шнурки на кроссовках.

– Привет, пап.

Девушка проводит рукой по фотографии, смахивая с неё капли дождя, и криво улыбается.

Папа бы забеспокоился, не увидев её улыбку. Он бы осмотрел её внимательным взглядом с головы до ног и сначала предоставил бы Алёне самой возможность рассказать то, что её беспокоит, а если бы она промолчала, то докопался бы до правды сам. Перевернул бы весь мир лишь из-за одной мелочи, которая мешает его дочери спокойно себя чувствовать. Иначе и быть не могло. Потому что она его маленькая копия. Папина дочка во всём, начиная с внешности и заканчивая характером, привычками и повадками, которые так раздражали маму. Например, невероятное упрямство, которому ей почти никогда не удавалось противостоять или манера смотреть исподлобья с недоверием и сомнением, что выводило родительницу из себя ещё сильнее. Алёнка часто слышала, как мама упрекала отца в том, что он отодвигает её на второй план, настраивает дочь против неё и забирает всё внимание себе. Папа же спорить на эту тему не желал, лишь бросал едкое:“Может, вместо того, чтобы выносить мне мозги круглыми сутками, ты начнёшь вести себя как нормальная мать?” и уходил, громко хлопнув дверью.

– Мама приходила, да?
– негромко спрашивает Отрадная, заметив небольшую кучу вырванной травы в стороне.

Алёна, представив, как мама с идеальным маникюром выдергивает пожелтевшую, сырую от дождя траву, прижимает ладонь ко рту и громко всхлипывает.

– Мы так скучаем, пап.

Она садится на лавку, не обращая внимания на то, как от железа веет холодом, и не отрывая глаз от черно-белого фото. Сидит, не двигаясь, не замечая, как усиливается ветер и как тётя достаёт четвёртую по счёту за время пребывания здесь сигарету. До боли в лопатках неестественно выпрямляет спину и до хруста в костяшках сжимает в замок пальцы.

– Мне есть, что рассказать тебе, папа, - беззвучно, одними губами.
– Но… Я… Я не могу. Прости.

Не могу, потому что боюсь.

Не могу, потому что страшно.

Не могу, потому что на этот раз вместо лезвия в руках может оказаться горсть белых таблеток и…

Алёнка громко сглатывает и облизывает пересохшие губы.

Папа бы не простил ей такие мысли. Мама не простила её до сих пор, и он, наверное, впервые в жизни был бы с ней полностью согласен. Он бы не смог принять эту слабость в ней.

Отрадная раньше, и сама бы не поняла, не приняла и не простила бы, а сейчас в любое время года носит закрытую одежду, скрывая под ней исполосованные запястья, плечи и бёдра, и спит по пять часов в сутки, большую часть времени укутавшись в одеяло с головой и безуспешно пытаясь уснуть.

Инна считает, что дочь строит из себя жертву и хочет, чтобы на неё обратили внимание. Олег уверен, что без его всепоглощающего контроля, что оборачивался для них обоих вязкой трясиной, из которой выхода уже не осталось, она не сможет справиться самостоятельно. Алёнке же хочется просто сидеть вот так рядом с могилой отца бессчётное количество времени и перестать чувствовать, как каждый раз в ней с треском что-то ломается.