Омут
Шрифт:
И она действительно научилась. Научилась вовремя замолкать, когда очередной разговор с матерью грозился перейти в скандал. Научилась замечать новую жизнь Инны и её изменившееся поведение, когда она всё больше стала перенимать у Олега его сдержанность и холодность, становясь ему идеальной парой. Научилась не замечать временами проскальзывающую любовь и нежность в её глазах в те моменты, когда она смотрела на мужа, думая, что никто не видит. И как бы Алёнка не старалась, но не могла вспомнить, чтобы хотя бы единожды мама также посмотрела на её отца. Чтобы улыбалась искренне, а не растягивала губы в пустой улыбке, когда этого требовала ситуация. Чтобы ждала до поздней
– Как ты можешь? Как ты только посмела?!
Алёнке пятнадцать. У неё дрожал голос от слёз и обиды и очень сильно хотелось вернуться на год назад, когда папа был рядом и никакого незнакомого Олега, за которого мама хотела выйти замуж, не было и в помине.
– Алёна, не кричи. Послушай меня…
– Как ты могла, мама?! Как ты могла?!
– Алён…
Инна устало вздохнула и опустилась на стул. Посмотрела прямо, нахмурившись, взглядом упрекая за детскую истерику.
– Ты уже взрослая, прекрати себя вести как ребёнок, пожалуйста, и выслушай меня…
– Нет! Не буду! Не хочу ничего слышать, ясно? Ты предаёшь папу! С его смерти прошёл всего год, а ты уже замуж решила выйти?! Ты с этим Олегом ему изменяла, да? Да?! Я права?
– Господи, Алёна! Конечно же, нет, – женщина в удивлении приподняла брови и округлила глаза.
– Откуда такие мысли?
– Тогда зачем ты снова выходишь замуж? Зачем, мам?
Отрадная провела ладонью по лицу, размазывая слёзы. В голове шумело от рыданий и криков, но это не помешало ей расслышать слова, которые запомнятся надолго.
– Когда люди любят друг друга, то они женятся и живут вместе. Я думаю, что ты уже достаточно взрослая, чтобы это понять.
Девочка протестующе вскинула подбородок вверх. Никакая она не взрослая. У неё дневник под матрасом, обёрнутый в ярко-розовую обложку, попсовые песни девичьих групп в плеере и стены комнаты, обклеенные плакатами любимых актёров. А ещё дикая тоска в сердце по отцу и непреодолимое нежелание мириться с тем, что ей не нравится.
– Ты всегда так делаешь! Просишь понять, смириться, сделать так, чтобы тебе самой было удобно, но сама понять меня никогда не пытаешься. Хотя бы один раз в жизни спросила у меня хочу я этого или нет!
– Алён, хватит драматизировать, пожалуйста, - попросила Инна, повышая голос. – Ты сама себя слышишь?
– Почему папа мне никогда такие вопросы не задавал, а? Почему? Почему он всегда меня понимал, а ты не можешь?!
– Может, потому что ты рядом с ним не вела себя как капризный истеричный ребёнок?
– А может, потому что я любила и люблю его больше, чем тебя?!
Слова обрушились сверху, будто глыба снега с крыши, и разлетелись осколками, врезаясь в звенящую тишину. Слова необдуманные. Лишние. Солёные от слёз. Горькие от боли. В них не было и доли правды, но мама почему-то поверила. Переплела пальцы в замок до побелевшей кожи и это наверняка больно, но её голос не дрожал, когда она сухо произнесла:
– Как скажешь.
Может, если бы она тогда извинилась… Если бы не позволила матери тогда выйти из комнаты, пряча мокрые от слёз глаза, а просто попросила прощения, то сейчас всё было бы иначе. Не было бы колючего ветра, холодной лавочки и горя, которое она снова переживает в одиночку. Не было бы уже сошедших следов от чужих губ на коже, которые она тщательно прячет.
Не было бы м н о г о г о, если бы её самой, Алёнки, не было.
Ей хочется плакать, но почему-то не получается. Наверное, выплакала всё ещё пять лет назад, когда машина отца на полном ходу слетела с трассы и улетела в овраг, переворачиваясь в воздухе, а затем вспыхнула ярким пламенем и осталась остаточным изображением в её памяти на все последующие годы, потому что она находилась в машине, которая ехала следом и видела смерть папы своими глазами. Или, может, просто уже не осталось сил на что-то кроме молчаливого осознания и попыток удержаться, не скатываться в черноту собственных мыслей.
Тебе всего лишь девятнадцать, Отрадная. Почему тебе так невыносимо больно?
Алёнка запускает пальцы в растрёпанные ветром волосы и отводит их назад, замечая стоящего напротив человека. Девушка поднимает взгляд и через секунду опускает ресницы, сглатывая ком в горле.
– Я не слежу за тобой, если ты сейчас об этом подумала.
У Кира Авдеева голос с хрипотцой и очень въедливый взгляд. У Алёны Отрадной вместо сердца дыра и мелко дрожащие пальцы.
– Я подумала не об этом.
Горло саднит от долгого молчания. В парке почти стемнело и зажглись фонари, в свете которых русые волосы Авдеева кажутся чуть светлее обычного. И она почему-то вспоминает про его пиджак, который до сих пор висит в её шкафу.
– А о чём?
– О твоём пиджаке. Он до сих пор у меня. Я забыла его вернуть.
Краем глаза Отрадная видит как Кир опускается рядом и, подавшись корпусом вперёд, упирается локтями в колени, устремляя взор перед собой. Он молчит и это молчание для неё сродни передышке, потому что сегодня с л и ш к о м много мыслей. С л и ш к о м много воспоминаний на неё одну.
И если он спросит… Если решит, что ему не плевать и захочет узнать о её состоянии, то она ответит. Молчать в эту минуту слишком тяжело и наверняка, она потом пожалеет и захочет отмотать время назад, но сейчас...
сейчас не молчи, золотой мальчик.
пожалуйста,
не м о л ч и.
28. Кир
С того вечера в кафе проходит уже почти три дня, но на свои места ничего не возвращается. Будто нажали на кнопку «стоп», а воспроизвести заново забыли. Как если бы с того дня не прошло и минуты, потому что на улице всё та же сырость и тучи, а в телефоне сухой, непривычный голос Михи, который до сих пор не пришёл в себя, и сам по себе возникающий её образ в голове, каждый раз новый, но знакомый до каждой чёрточки.