Опора трона

Глава 8

Путь до Москвы по воде был неспешен и полон раздумий — не доезжая Коломенского, наша компания с лошадей и экипажей перебралась на нарядно украшенные гребные барки. Я смотрел на проплывающие мимо берега, на сжатые нивы, на стога сена, на пасущиеся стада коров, на деревеньки с церквами, давно требующих ремонта, на мужиков, что, завидев нашу скромную эскадру под красным царским штандартом, снимали шапки и истово крестились. Что ждет их? Сумею ли я оправдать их надежды? Ведь одно дело — обещать свободу и землю, а другое — дать их так, чтобы не ввергнуть страну в еще больший хаос. Черный передел уже полыхал вовсю, и мои указы о временном закреплении земли за теми, кто ее обрабатывает, лишь отчасти сдерживали стихию. Нужны были законы, нужен был новый Уложенный собор, или как я его назвал — Земское Собрание. И оно должно было состояться в Москве, в древней столице, как символ возвращения к корням, к народной правде.

Мысли мои все время возвращались к присяге 1-й армии и части 2-й. Купил ли я Румянцева? Конечно, купил. С потрохами. За почести, деньги, славу, земельные наделы. За чемодан без ручки. Это сейчас он пребывает в эйфории — как же, сорвал такой куш! А как доберется до устья Днепра, как оценит, какой груз на себя взвалил — белугой взвоет! И бросить жалко, и пупок вот-вот лопнет. Зато скучать ему не придется, и времени не будет на разные глупости, вроде изобретения государственного заговора. Войск я ему почти не дал, мне еще со шведом разбираться. Хочу им устроить натуральную показательную порку — такую, чтобы вся Европа вздрогнула и задохнулась от ужаса, надолго позабыв о мыслях лезть к нам с мечом.

Так что получил Румянцев только части 2-й армии, квартировавший в Малороссии. А 1-я целиком попала в цепкие руки Подурова и Овчинникова. Вот кому сейчас не позавидуешь: на них свалилась забота, не менее тяжелая, чем у Румянцева с его Заднепровским наместничеством. Перетасовать полки, убрать подальше ненадежных офицеров, укрепить штабы комиссарами. А потом… Треть объединенной армии пойдет на юг причинять добро неприсягнувшим городам, начиная с Орла, Харькова и Киева, а две трети через всю страну двинутся на северо-запад, откель грозить мы будем шведу. На юг же потащат обозы с провиантом, причем, не только для Румянцева, но и для крымского корпуса — я решил, не дожидаясь решения Долгорукова, накормить его людей. Не шантажировать же их голодом? Достаточно уж того факта, что в их направлении движется сила, превышающая все войска, расквартированные в Крыму. И только им решать, быть битве или братанию.

Боялся ли я, отправляясь на заокское поле, где принимал присягу? О, еще как! Никитин, тот вообще заикаться начал. Муромцев не брать, плотным кольцом меня не окружать, армию видом моей охраны в смущение не приводить… Многие тысячи вокруг — и все с оружием. Страшно, аж жуть, как пел Владимир Семенович. Пронесло! Не сработал эффект висящего на стене ружья. Все-таки что-что, а дисциплина в старой армии — это что-то с чем-то. И верность полковому знамени — тоже. Меня удивило, что лишь ничтожный процент старослужащих солдат выбрал статус ветерана и покинул свою часть…

По мере приближения к Москве река становилась все шире, многолюднее. Навстречу попадались груженые барки, рыбацкие лодки. А потом, когда уже показались вдали золотые маковки кремлевских соборов, я увидел его. То, что должно было стать еще одним символом новой России, символом ее движения вперед, к прогрессу, к новой жизни.

Посреди реки, пыхтя и окутываясь клубами белесого пара, медленно, но уверенно, против течения, двигалось нечто невиданное. Деревянный корпус, похожий на большую барку, но без парусов. А по бортам его мерно вращались огромные колеса с широкими лопастями, взбивая воду в пену. Из высокой железной трубы, торчащей посреди палубы, валил густой дым, смешиваясь с паром. И от всего этого сооружения исходил ритмичный, глухой стук и шипение, словно там, внутри, ворочался и дышал какой-то гигантский железный зверь.

— Что это, Господи Иисусе? — воскликнул патриарх, осеняя себя крестным знамением. В глазах его, обычно столь проницательных, сейчас плескалось изумление, смешанное с опаской. — Не дьявольское ли наущение?

Я усмехнулся.

— Отнюдь, Ваше Святейшество. Это — будущее. Машина под названием пароход. Движется силой пара. Наш Иван Петрович Кулибин сотворил.

Колесный пароход медленно развернулся и пошел нам навстречу, приветственно прогудев низким, утробным голосом. На палубе виднелись люди, махали руками. Толпы на берегах, привлеченные невиданным зрелищем, ахали, кричали, указывали пальцами.

«Вот она, наглядная демонстрация силы разума, — подумал я. — Пусть видят, что новая власть не только карать умеет, но и созидать».

Нас встречали у будущего Васильевского спуска, пока застроенного неказистыми домишками, лавками и рядами, торговавшими живой рыбой. Толпа — не протолкнуться. Крики «Виват!», «Слава царю-освободителю!», шапки летят в воздух. Казаки моего конвоя с трудом сдерживают напор. Впереди, в расшитом драгоценной нитью канцлерском мундире, с золотой цепью на груди, Афанасий Петрович Перфильев, мой верный соратник и глава правительства. Лицо его сияет.

— С возвращением, Ваше Императорское Величество! — громогласно возгласил он, едва я ступил на берег и обнял его. — Москва счастлива видеть своего Государя! А я… я счастлив доложить: Петербург наш! Окончательно и бесповоротно! Генералы Зарубин и Ожешко передают вам нижайший поклон и ждут ваших дальнейших распоряжений!

— Любо! — крикнул я и это «любо» прокатилось по всей набережной.

— Благодарю, Афанасий Петрович, — я пожал руку канцлеру. — Знаю, нелегко тебе пришлось. Но теперь, надеюсь, полегче станет. Армия Румянцева присягнула. Остался Долгоруков в Крыму, и смуте в армии конец.

Пока на берег сходил Платон со священниками, члены правительства целовали руки, получали благословения, мы коротко обсудили текущие дела. Две станции оптического телеграфа уже построены, Брауншвейги пристроены к делу…

Считаю, я их спас от страшной участи. Как я объяснил Румянцеву, когда речь зашла о судьбах династии, эти четверо детей герцога — зрелые люди с исковерканными мозгами, к которым опоздала свобода — в лучшем случае превратились бы в марионеток в руках аристократов. Ничего путного, как от правителей, от них ждать не приходилось.

— Опаздываю я везде, государь, — повинился канцлер. — Не хватает меня на все. Москву держу в небрежении. Потребен нам генерал-губернатор.

Я вздохнул. Кадры, кадровый голод превращались в мое главную головную боль. Где найти лучших? Снова звать аристократов? Теперь, думаю, они косяком пойдут, да вот беда: привыкли они к вседозволенности, к воровству лютому, ничем не стесненному. Опереться разве что на иностранцев? Среди них не только авантюристов хватает, но и людей, подобных герцогу Ришелье, час которого еще не пришел. Но в общей массе преобладают сребролюбцы — все фоны и бароны присягнули поголовно на заокском поле и и первым — командир Московского легиона, генерал-майор Баннер. Иностранцам, казалось, все равно, кому продавать свою шпагу.

— Университет московский просит о встрече, — продолжил нагружать меня Перфильев.

— Просят — приму. Сам к ним съезжу. Послезавтра.

— Торжества бы организовать. По случаю завершения замятни в государстве Российском.

— До завершения еще далеко. А торжества? Футбольный матч проведем. Как только успели-то? — кивнул я на пароход, что пришвартовался неподалеку, все еще попыхивая паром.

К нам подошел Кулибин, поклонился. Он был перепачкан сажей, но сиял как медный пятак.