Опора трона

Она их не приняла.

— Вы оказали мне услугу, виконт!

Фарнезе быстро поклонился и поспешил скрыться в толпе придворных.

— Ваше Величество, я не знал! — вскричал запаниковавший Разумовский-старший. — Меня ввели в заблуждение.

— Ступайте, князь! Пусть представится следующий гость.

Распорядитель церемонии повел к трону Воронцова и его дочь.

— Что, Кирюша, не выгорело у тебя? — бросил на ходу граф.

Разумовские в ответ зашипели, как рассерженные гуси. Андрей волочил за собой упирающуюся «княжну».

— Вечно эти малоросы, папа, считают себя умнее других! — вставила свои пять копеек Дашкова.

Роман Илларионович, приблизившись к трону, растекся в реверансах и комплиментах.

— Позвольте мне выразить свои глубочайшие соболезнования в связи с ужасной смертью внука, Ваше Величество. Боже, боже, дитя не пережило вариоляции. Если бы только знали, если бы мы успели… Ведь все можно было поправить. Моя дочь, Елизавета, нынче в Москве практикует самый передовой метод прививки от оспы вместо опасной вариоляции. Успехи поразительные…

Мария-Терезия вспыхнула и подалась вперед. Она называла оспу заклятым врагом рода Габсбургов. Потеряв столько детей и невесток, поклялась всеми силами бороться с заразой. Немногое могло ее заинтересовать сильнее, чем новости с фронта борьбы с оспой.

— Новый метод? И каков прогресс? Этот бич божий чуть не стер с лица земли нашу Вену. Желаю услышать подробности! Задержитесь после приема. Приглашаю вас на частный обед.

«Папенька хватки дипломата не утратил, — порадовалась Дашкова. — До чего ж он ловко приватной аудиенции добился. Там-то и расскажет „третьей юбке“ о происках Старого Фрица».

Глава 16

Осенний воздух над Москвой, хоть и потерял летнюю духоту, все еще был плотен от запахов перемен. Пахло не только опавшей листвой, но и гарью недавних боев, свежим лесом, что шел на укрепления и новые дома, и чем-то еще, тревожным и не до конца определенным — запахом новой, дикой воли. В Иоанно-Предтеченском женском монастыре, у старинных стен на Ивановской горке, этот запах сгущался до предела.

Шум нарастал постепенно, как прилив. Сперва глухой гомон где-то внизу, у подножия холма, потом крики, все более ясные, все более гневные. К монастырским воротам подступала толпа. Не просто любопытствующие зеваки, что теперь сновали по Москве, глазея на муромцев в диковинных шлемах или на казаков в чекменях. Это были местные крестьяне.

Лица их были страшны. Искажены злобой и затаенным желанием возмездия. В глазах — и слезы, и огонь. Мужики в армяках, крепкие, жилистые, с мозолистыми руками, сжимающими вилы, топоры, дубины. Рядом — бабы, многие в черных платках, с высохшими, испещренными морщинами лицами. Они кричали. Кричали имя.

«Салтычиху! Выдайте Салтычиху!»

«Душегубицу! Крови нашей напилась!»

«Сестра моя! Сыновья!»

Толпа прибывала с каждой минутой. Пополнялась людьми из соседних деревень, узнавшими, что Екатерины больше нет, в Петербурхе их Царь народный и теперь можно. Можно требовать, можно судить. Можно мстить. Среди криков отчетливо слышались голоса тех, кто потерял родных. Мать, рыдая, тыкала пальцем в ворота, сжимая в руке старый голубенький платок — все, что осталось от дочери. Старик со слепыми глазами, ведомый за руку внучкой, шептал имя жены. Это были родственники жертв Дарьи Николаевны Салтыковой, садистки, замучившей до смерти десятки своих крепостных девок и баб, которой прежняя власть судила, но даровала жизнь и келью в монастыре.

Тяжелые дубовые ворота затряслись под ударами. Скрежетал металл о камень, трещало дерево.

Над воротами, на галерее, появилась настоятельница монастыря. Игуменья Серафима, высокая, худая, в черном облачении, с большим деревянным крестом на груди. Лицо бледное, дрожащие губы шепчут молитву. Она подняла руку, пытаясь крестным знамением унять этот бушующий океан ненависти.

— Одумайтесь, православные! Не гневите Бога! Здесь обитель святая! Есть закон! Есть суд! — голос ее, тонкий, срывался.

— По вашему закону нас убивали! — заглушил ее рев толпы.

— Не смейте! Не смейте осквернять святое место!

Ее слова потонули в новом взрыве ярости. Толпа загудела, как растревоженный улей. Ворота снова заходили ходуном, еще сильнее. Казалось, стены монастыря дрожат от этого натиска. Люди с топорами принялись рубить нижнюю часть створок. Ворота, обитые железом, поддавались плохо. Но спустя несколько часов створки хрустнули.

Вдруг с угла улицы, ведущей вниз, раздался топот. Пыль взметнулась. Конная группа. Несколько десятков казаков, впереди — офицер, со шпагой, в шляпе с пером. Это был новый генерал-губернатор Москвы Мирабо, назначенный Петром Федоровичем. Виконт был бледен, то и дело хватался за рукоять шпаги.

— Разойдись! — на ломанном русском закричал он. — Именем рея Петра! Разойдись!

Француз пытался приказным тоном перекрыть шум. Его голос был силен, он годился для трибуны, но в нем не хватало той непререкаемой власти, что звучала бы из уст истинного русака.

Казаки, его личный конвой, обнажили сабли. Часть из них опустила пики. Попытка оттеснить толпу успеха не имела. Люди сдвинулись, сбились плотнее, но не разошлись. Наоборот, их ярость только усилилась.

— Нам Царь велел! Нам Царь дал волю! — кричали из толпы. — Ты кто такой, чтобы перечить?! Снова немчура нам указ?!

Генерал-губернатор побледнел. Он видел, что ситуация выходит из-под контроля. Его казаки — это те же мужики, только с Дона или Яика. Они видели толпу, состоящую из таких же простых, как они, людей, они слышали их крики. Они знали, кто такая Салтычиха. И не горели желанием защищать ее от народного гнева.

К Мирабо подъехал подъесаул.

— Супротив народа, ваша милость, не пойдем. Пущай свершат свой суд.

Это был приговор. Генерал-губернатор понял это мгновенно, как только личный переводчик донес до него слова офицера. Понял и застонал от того, насколько происходящее противоречило всему тому, во что он верил, чему поклонялся. Толпа тоже поняла. Увидев колебание, увидев отказ казаков подчиниться, она взревела. Ворота, подрубленные топорами, дрогнули еще раз и с оглушительным треском распахнулись внутрь.

Поток людей хлынул во двор монастыря. Дикая, неуправляемая орда. Крики усилились. Ищут!

Визг! Тонкий, пронзительный, полный животного ужаса визг разнесся по двору. Нашли.

Салтычиху выволокли из кельи, куда ее заточили много лет назад. Она была худая, поседевшая, в грязном тряпье. Лицо ее, когда-то наводящее ужас, теперь было искажено страхом. Она хрипела, визжала, цеплялась за воздух, за руки, что тянули ее, пытаясь вырваться из этой живой, кричащей реки. Но сил не было.

Ее потащили через двор, к воротам. Нещадно били. Рвали волосы, одежду. Кто-то ударил по лицу, разбив в кровь нос и губы. Кто-то другой полоснул ножом по ногам. Она упала, но ее тут же подняли, волокли дальше. Кровь текла по земле.

Ее дотащили до ворот. До тех самых ворот, через которые она когда-то въехала в монастырь, думая, что обрела здесь новый дом. Пусть и монастырской тюрьме. Теперь разбитые ворота стали ее эшафотом.

Кто-то ловко, быстро накинул ей на шею грубую веревку. Другие ее ухватили. Крики толпы слились в единый, торжествующий вой.

— Вешать душегубицу!

Ее дернули вверх. Тело, избитое и уже покалеченное, безвольно повисло. Но жизнь еще теплилась. Она хрипела, барахталась, пытаясь дышать, выпучив глаза и хватаясь пальцами за петлю, суча черными пятками по занозистым доскам порубленной воротины.