Орлиное гнездо

А ведь сейчас такое время, точно его сам дьявол выбрал для своего вокняжения на земле: весь Стамбул волнуется. Мехмед удивился, когда я выпросил себе должность блюстителя порядка, но отпустил меня охотно. Он знал, что немного найдется таких охотников. Константинополь дивен с виду – а внутри кишит преступлениями и ересями, как переспелый фрукт червями. Впрочем, так было всегда и везде. Благородные люди умеют наслаждаться розой, не ранясь ее шипами.

К слову: и моя Василика уже поняла, в какое место мы приехали, и все равно радуется городу и мне. Впрочем, это дитя давно понимает жизнь; я иногда изумляюсь ее прозорливости…

Я бывал в Царьграде с князем Дракулой, когда этот город уже оказался под властью султана, а сам валашский князь из-под нее освободился. Тогда-то Влад и посоветовал избрать Константинополь хранилищем тайн ордена, о возрождении которого мечтал с юности.

“Но ведь Константинополь – средоточие борьбы за веру, он на виду у всего мира”, - в изумлении сказал я ему тогда. Влад засмеялся.

“Хочешь что-то спрятать – держи на самом видном месте, - ответил мне князь. – Люди больше всего слепы к тому, что ярче всего сияет”.

И Влад оказался прав, как всегда.

Теперь же я уповаю только на тебя, мой драгоценный Слуга Благородного, - я оставил тебя заложником нашего счастья, как когда-то старый Дракул оставил Влада, а Влад - Раду. Извещай меня обо всем, что делается в столице, и о каждом шаге султана.

Отправь ответ на это письмо через моего гонца, если оно дойдет до тебя, - если посланца перехватят люди Андраши или султана, мой слуга отравится. Он неграмотен, но истово верует в загробное блаженство, которое обещается всем преданным рабам Аллаха.

Дай же боже, чтобы мой раб не обманулся – и чтобы никто из нас, истинных слуг Господних, не обманулся в своей вере!

Теперь я сверну это письмо, и греческие слова, столь милые нашим сердцам, но малознакомые варварам, служащим султану, полетят к тебе через океан. А я пойду поцелую мою княжну, что мирно почиет у окна, за которым растут розы - чтобы заглушить городское зловоние. Я бы хотел обладать ею в такое время, когда всякое зловоние истребится – и в городах земных, и в душах…

Я учу ее греческому языку, и Василика признает, что это благоуханный, священный язык – язык апостолов, спасения, красоты земной и небесной. Она быстро учится, моя жемчужина, - как всегда!

Еще к слову: я читал Василике греческую Библию – и указал ей на ту маленькую ошибку, которая породила великое заблуждение христиан и их помешательство на девственности, особенно католиков. Греческий перевод еврейского выражения, обозначающего “юная женщина”, превратил мать пророка Иисуса в parthenos – деву.*

Будь это известно кому-нибудь, кроме посвященных, это потрясло бы мир – не правда ли, Адриан?

Но моя Василика уже давно не старой, бездумной, веры - а нашей с тобой веры.

Сегодня мы с ней бродили по городу, одевшись в темное платье простолюдинов: так во все времена поступали цари, желая истинно узнать жизнь своего народа. А мы просто хотели избавиться от внимания, которое возбуждают все высокие особы, и отдаться только друг другу и нашему созерцанию. На нас могли бы напасть, как на всяких простых людей, не имеющих защиты, - но мы гуляли по улицам без страха. У каждого из нас свой кисмет.

Остаюсь навеки твой во Христе Слуга Справедливости”.

* В книге Исайи (Ветхий Завет), на которую ссылается Евангелие от Матфея, обосновывая догмат о непорочном зачатии Иисуса (“Дева во чреве приимет”), употребляется ивритское слово “алма” – “юная женщина”, а не именно “девственница”.

========== Глава 80 ==========

В темноте, глубоко под землей, возились двое – могильную тишину нарушало только тяжкое, сиплое дыхание, а работу их освещал один-единственный факел в руке третьего их сообщника: не считая светильника, который был вставлен в каменное кольцо в стене. Эти люди были не робкого десятка, но и то их пробирал озноб, пока они делали свое дело, - и вовсе не от холода, царящего в склепе даже летом. Легенды, ходившие об этой земле и ее господах, были слишком страшны.

Один из осквернителей гробницы замысловато выругался по-венгерски.

– И хоть бы одно имя на этих гробах!

Второй выпустил из рук тяжелую мраморную крышку саркофага и засмеялся.

– Ты думаешь, они своих покойников навещают и здороваются? Они их сами боятся…

От такой шутки всех передернуло.

Первый взломщик перекрестился – большим православным крестом – и посветил кругом себя факелом, озаряя паутину, опушившую каменные стены и гробы.

– А, вот вижу имя, - он указал огнем на надпись, выбитую на стенке одного из саркофагов. – И вот еще…

– Тихо вы!

Тот, кто держал факел, гулко притопнул ногой, и от этого звука порскнула и пискнула где-то мышь; венгры, возившиеся с саркофагом, разом выпрямились и вскрикнули.

– Ты сдурел?..

– Сами вы сдурели! Я понял! Заходите с другого конца, - утерев пот со лба, велел державший факел венгр своим товарищам. – Этот Кришан лежит крайним, потому что его хоронили последним!

– Он же не последний в роду, - пробормотал один из венгров, послушно отходя от саркофага, крышку которого сдвинули, но так и не вернули на место.

– Верно, не последний, - отозвался второй. – Но после него здесь умерла только княгиня, которая лежит в Валахии, а не в Трансильвании…

Сердца всех осквернителей фамильного склепа Кришанов сжались от трепета перед женщиной из этого рода, имя которой было у всех на устах даже спустя столько времени после ее смерти.

Примолкшие венгры прошли на другой конец склепа и сгрудились около последнего гроба. Факельщик осторожно обошел беломраморный саркофаг и осветил стенки, одну за другой.

– Никаких надписей… - пробормотал он.

– Все равно. Это должен быть старый Кришан! – оборвал его первый грабитель. – Давай, навались!..

Охнув, они навалились на крышку со всей своей немалой силой. Крышка со скрежетом сдвинулась.

– Готово!

Через мгновение все трое отпрянули, первый зажал себе нос.

– Ах, ты…

Он проглотил ругательство, как будто бы не решался браниться перед лицом – вернее, перед остовом того, кого они нашли.

– Какой дух идет!