Орлиное гнездо
Шрифт:
Но так жила вся империя султана – и ей одной не под силу было это остановить: кровь влекла за собой кровь. Однако Штефан поступил по справедливости… так, как велел ему кисмет.
– Вот слово, которым турки все в себе извиняют, - с усмешкой пробормотала Василика.
Она встала и медленно ушла в дом, чертя остроносыми туфлями по земле Штефана, как будто помечая ее. Потом направилась не в свои комнаты – где, должно быть, хозяин ждал ее, - а в библиотеку. Лица Василика прикрывать не стала. Ведь они с Штефаном были христиане – а христианки не прикрывают лиц, как пьют вино, не так ли?
Она
Василика села за стол, сделанный по итальянскому образцу, как рассказывал ей господин, и, погрузив руку в волосы, с задумчивой усмешкой стала читать.
Штефан так и не увиделся с нею в этот день – но когда Василика пришла в спальню, она нашла на своей постели пару перчаток из тонкого, но прочного холста. Перчатки стягивались золотым шнуром на запястьях, и были вышиты золотом.
– Господин сказал, что это для работы в саду, - улыбаясь, объяснила Айгюль.
Много ли в таких наработаешь!
И тут Василика поняла, что господин трудился над этим подарком сам, - и у нее дыхание перехватило.
Присмотревшись, Василика разобрала, что на перчатках вышиты слова, поэтические строки – эти строки перекликались друг с другом, как вечно помогали друг другу правая и левая руки:
“И мертвый орел остается орлом”, - гласила левая.
А правая, главная, отвечала:
“Но я ястреб, который воспарит”.
Василика прижала обе перчатки к груди и зажмурилась: из глаз потекли горячие слезы. Она всхлипывала, не в силах их остановить. Но этих прекраснейших слез ей было не стыдно.
Наутро Василика вышла в сад, надев простое темное платье поверх шаровар и дареные перчатки, - но вначале не смела приняться за дело, даже после того, как садовник сказал, какой клочок земли отводится ей в пользование: в полное распоряжение. Она может сажать на нем все, что хочет, - и цветы, которые растут в ее родной Валахии: их можно достать здесь, в Эдирне…
Василика стояла, прижавшись к абрикосовому дереву, обнимаясь с ним и гладя кору перчаткой. Как можно грязнить такую вещь?
Потом пленница оторвалась от дерева и, опустившись на колени, погрузила в мягкую прохладную землю правую руку. Разве может замарать какую угодно работу Штефана родная земля?
Она подумала, что едва ли увидит плоды своих трудов, - но семя, зароненное ею, не погибнет… Нет! Ни одно доброе семя не погибнет!
Василика взяла лопатку и принялась полоть грядку, на коленях, как и была, - и ощущая смирение и молитвенный покой, в теле и в душе.
Но, по-видимому, немедленно трогаться рыцари не намеревались – Василика успела возделать свою грядку, как когда-то, еще девочкой, пестовала маленький садик своих родителей в Тырговиште. Фериде больше не трогала их – Василика не знала, что произошло между Штефаном и его матерью, но это перемирие послужило ей самой только во благо.
В скором времени после того, как Василика начала трудиться на воздухе, Штефан сделал ей удивительный
и очень приятный подарок: привел красавицу-кобылку, гнедую, под цвет ее волос и глаз.– У нас женщинам не принято ездить верхом, как и надолго покидать свои дома, - улыбаясь и лаская морду благородного животного, сказал турок. – Но среди знатных женщин встречаются и наездницы. Я подумал, что негоже тебе ехать до самого моря в носилках, - и ты достойна лучшего животного, чем осел!
Василика захлопала в ладоши, охваченная ликованием. Она бросилась на шею своему покровителю, и они оба засмеялись от счастья.
Штефан погладил кобылку по шее.
– Ее зовут Годже.
Это означало – избранная, драгоценная: так звали одну из многочисленных женщин, принадлежавших дому ее хозяина; не то родственниц, не то прислужниц.
– Могу ли я сейчас же сесть на нее? – воскликнула невольница.
Штефан закинул голову и раскатисто расхохотался, скаля зубы.
– Конечно, - сказал турок.
Он подсадил ее в седло, и Василикой овладел телесный восторг, какого она прежде не знала. Штефан повел лошадь под уздцы вкруг сада, и Василика скоро подладилась под шаг Годже. У валашки разгорелись щеки от удовольствия, которое доставляло ощущение сильной, бугрящейся спины между бедер; и улыбка ее господина говорила, что он понимает все, что испытывает его полонянка.
А через несколько дней дом Штефана посетил Бела Андраши – обездоленный князь, король без королевства.
Василика, конечно, не могла увидеть венгра на своей половине; но ей посчастливилось углядеть гостя из окна - он говорил со Штефаном, своим рыцарем, в саду. Потом оба удалились на хозяйскую половину.
Василика растревожилась необыкновенно; она гадала, скажет ли ей хозяин о приходе Андраши. Если не скажет, это может быть очень дурным знаком…
Но Штефан сказал.
Много позже, расставшись с Андраши, он вывел Василику на конную прогулку – должно быть, затем, чтобы избежать чужих ушей.
Валашка покачивалась в седле, все крепче сжимая поводья, и, напрягшись, готовилась внимать словам турка. Они не смотрели друг на друга. Штефан наконец заговорил тихо, с дрожью в голосе:
– Дракула свободен… Нет, не свободен, конечно, - но король Корвин выпустил его из крепости и теперь перевез в вышеградский замок, где Дракула будет жить как князь! Василика давно знала, где томится Влад Дракула, - со слов Штефана; и понимала, что даже заключение в королевском замке далеко от свободы. Но, услышав такое, необыкновенно взволновалась.
– Кто это тебе сказал? Андраши?
Услышав об освобождении Дракулы, она тут же перестала называть Андраши князем. Турок усмехнулся.
– Да, Василика, Андраши! Белый рыцарь! Он теперь живет так же, как Дракула, - а вернее говоря, и еще свободней, и еще подневольней: мой вождь теперь служит при дворе султана и делится с ним сокровищами своего разума и своих знаний, а его люди причислены к султанскому войску. Мехмед не чужд размышлений о божественном… Но Мехмед не Корвин, - прошептал Штефан, положив Василике руку на бедро; а она едва заметила это. – Если мой великий вождь взбунтуется, участь всех его людей будет страшна…