Осень матриарха

Мы зашли в один из домов, неотличимый от многих, и спустились в подвал, оттуда - в подземный ход, удивительно сухой и светлый от втиснутых в стены крошечных ламп. С невысокого сводчатого потолка не капало, по известняку стен струилась росная испарина, уходила в узкие канавки по обеим сторонам мощёной тропы и бежала вспять. Здесь явно ощущался небольшой уклон вверх - человек, более слабый, чем мы, почувствовал бы его сильнее. Я не спрашивала: догадывалась, что мы оба давно вышли за пределы города.

– Какая интересная картина, - прошептал Дезире. - И вы ведь нисколько не боялись.

"Будучи приважены, они начинают слышать все твои верхние мысли, - говорил Керм. - Нет, не то тайное, что пока не оформлено словами. Однако выговоренное вслух, то, что проявилось и до того устоялось, много красивее".

– Вот как? - сказала она.
– Да, бояться рядом с Волчьим Пастырем не получалось. Такой уж он был: что ни думай, что ни предполагай, как ни крутись, а выйдет по его. Разумеется, до известного предела.

Вышли мы не так чтобы скоро - я не однажды порадовалась, что обулась в башмаки без каблука, - но снаружи далеко ещё не стемнело и солнце стояло высоко.

Там тоже был жилой дом с комнатами, расположенными в беспорядке, - дикая перекрученная анфилада или лабиринт каморок, некоторые с двумя, а то и с тремя выходами. Мечта лисы-клаустрофоба. Внутри пахло множеством застарелых болезней и одной не столь давней. А в гостиной зале - дымом из разожжённого по-зимнему камина.

Хозяин приподнялся нам навстречу, откидывая плед, в который был закутан до подбородка.

То был Эржебед.

Я помнила крепкого пятидесятилетнего мужчину - передо мной был старик, иссохший, как ящерица. На морщинистом лице сияли глаза - пронзительно серые, с сумасшедшинкой. Мне стоило труда не показать, что я чувствую.

– А, привёл должницу, - сказал Эржебед. - Теперь уйди, дружок, но недалеко. И не вмешивайся, чего уж там.

И когда Дженгиль закрыл за собой дверь, скомандовал:

– Подойди и дай мне руки. Обе.

Я повиновалась. Думаю, он мог определять болезнь по характеру пульса, как старые мусульманские врачи школы Авиценны.

– А теперь распахни накидку на груди. Да, и чекмень тоже.

Рука, которая бесцеремонно сжала мой левый сосок, расплющила молочную железу и налегла на рёбра, казалась ледяной.

– Всё. Ничем твоя плоть не больна, уж поверь. Разве что сугубым воздержанием. Если не будешь в мыслях мусолить болячку - истончится и пропадёт. На картинках она показывается как тень, верно?

Я кивнула:

– А что она такое?

– Опредмеченная мысль. Я немного философ и выражаюсь соответственно. Тебе надо делать то, для чего ты предназначена, для чего родился на свет коренной народ. Объяснять не буду, рано тебе и не поймёшь. Сеанс окончен!

Я поднялась, запахиваясь потуже: хоть камин нагнал полную комнату смрадного тепла, жарко мне вовсе не было. И уже было раскланялась, как Эржебед сказал:

– Э, а мой гонорар?

_ Вы о чём?

Но я уже поняла тогда.

– Вы все думаете "Врачу, исцелися сам", что ли? Даже когда у него канцер в последней фазе, а вы сами подозреваете такое у себя и копаетесь.

– Я никогда не занималась практикой этого рода, - проговорила я, пытаясь изобразить удивление.

– Врёшь. Ну ладно: зайдём с другой стороны, хотя жаль тратить время на длинные фразы.

Сам он тоже отчасти лгал: дыхание у него ни разу не прервалось.

– Ты мне дала обещание. Мало того - подтвердила с этаким пафосом. Надпись телсными гуморами на стене помнишь?

Я молчала - что было можно тут сказать.

– "Доктор, дайте мне смерть - иначе вы убийца", - с известной насмешкой повторил он слова Франца Кафки.

И, не дожидаясь моей реакции, добавил:

– Ты вполне можешь отказаться от такого. Большинство сочтёт тебя прожжённым гуманитарием. Немногие из зорких углядят неумёху и труса. Но я знаю, что ты иная.

"Хотела бы знать, что творится в моих условно юных слушателях. Должно быть, замерли, сами себя не помня. Дыхания - и того не слышно: или не полагается им?"

– Да! - сказал он поспешно. - Уходя, передай Волку, пусть увезёт тебя на время, пока они не собрались. Это ненадолго. Теперь действуй.

Словом, я нагнулась и на автомате проделала то, чем принято было облегчать агонию тяжелораненым. Акт милосердия. Никаким оружием, помимо своих рук, я тогда не пользовалась...

Оба мы утихли. Дженгиль знал и без того, чтобы мне ему говорить. Но не подслушивал, разумеется. Мог бы - это да.

Подсёдланные кони ждали у другого входа, настежь открытого горам. Не верилось, что мы недалеко от Сердца Сердец, хотя и не в семимильных сапогах прибыли: вокруг города была поруганная весна, здесь - покойные предзимние дни. Впрочем, Лэн-Дархан расположен в котловине, которая защищает его от холодных ветров; а что сама впадина лежит выше уровня моря и к тому же мы поднимались, - то я не учла.

Вокруг нашей тропы расстилались альпийские луга: бурая прошлогодняя трава, острые иглы всходов, неожиданно яркие цветы, имени которых я не знала. Островки снега и какой-то пух, вроде бы от одуванчиков или пролинявшего зверя. На выходе из города нас провожали двое-трое, но на первом привале отстали. Дальше начиналось, как сказал Джен, "приватное владение". И лес, в который мы погрузились.

Усадьба Волка стояла у края поляны - как можно было понять, вырубки, деревья с которой пошли на саму постройку. Бревенчатый дом со службами, почти такой, как я любила в городе Эрк-Тамир, совсем не такой, где я жила в эркском лесу, и уж вовсе не похожий на местные "ласточкины гнезда" из камня и глины. Цвета густого мёда, который от пребывания на открытом воздухе лишь настоялся. Весь в узорчатых коньках, наличниках и столбцах, звенящий прокалённой на солнце и обдутой ветрами корабельной сосной.

– Нравится?
– спросил Дженгиль.
– Срублен в один день ради одной-единственной ночи.

– Сказка, - ответила я сразу на вопрос о красоте и повесть о сотворении. Я не сомневалась в том, что мне - противься или не противься - придётся здесь делать. Воительница Пентесилея в брачном пленении у Ахилла, как повествовал об этом Клейст.

Покойник напрасно язвил о телесном воздержании: юных мужей у меня хватало. Тоже по принципу Пентесилеи: победи и вволю натешься. Со своими бойцами неуместно, вдруг скажут, что выбираешь фаворитов. И печально: приголубишь - а тут как раз убьют его. Ну а красивых пленников мне в палатку приводили после каждой серьёзной стычки. Прежде чем отпустить, ну конечно... Со связанными руками и путами на щиколотках, чтобы изобразить видимость насилия: а без такого урон мужской чести получится. Но с цепями или без, давшего клятву не вредить мне или нет, - это был шок для него, смертельный риск для меня и оттого для обоих - прекрасней многого на свете. Наверное, оттого меня и тогда, и сейчас нимало не угрызала совесть по поводу моих мёртвых; только что немота и тишина стояли во всём теле.