Осколок

Как спаслись они тогда, каким чудом? Кто знает? Только всадники, почти настигнув их у самой кромки леса, погарцевали туда-сюда, вслепую пальнули по кустам, но в лес не сунулись, возможно опасаясь засады, и с гиканьем умчались прочь.

Больше всего в деревенском детстве своём любила Ася ходить в лес по грибы, по ягоды и лечить самодельных деревянных кукол, которых отец вырезал из берёзовых чурочек. Впрочем, отца сестрёнки видели не часто. Жизнь путевого обходчика полна неожиданностей. Вставать приходилось ему порой в три-четыре часа ночи и идти с фонарём, осматривая рельсы, несколько километров, чтобы успеть углядеть поломки всякие или возможные вредительства.

Помните у Антона Павловича рассказ такой «Злоумышленник», это про то, как крестьяне гайки откручивали для грузил, чтобы рыбачить? Так то в мирное время было. А Григорию достались лихие годочки, мутные.

Дом путевого обходчика стоял один-одинёшенек на Измоденовском разъезде, это километров десять от Бруснят. Был, правда, в доме телефонный аппарат для служебных надобностей, по которому надлежало сообщать в диспетчерскую о всяких хулиганствах или, наоборот, докладывать, что всё нормально. Только в связи с тем, что время, как я уже сказал, было мутное, работал этот аппарат лишь когда имел на то желание. Чаще же издавал он шипение или треск, и чего-нибудь вразумительного добиться от него было невозможно. В таких случаях Григорий, одевшись потеплее, шёл пешком эти самые десять километров, а то и больше, чтобы лично доложиться или попросить принять меры.

Сёстры оставались дома одни. Агния, как старшая, вела хозяйство, Ася всё больше кукол лечила.

Как и когда зародилась в детской головке мечта стать врачом, кто же теперь знает, только мечта эта крепла с годами и окрепла настолько, что, перейдя незаметно из детства в юность, Ася твёрдо решила пойти по этой тропке. И пошла. Поступила в свердловский зубоврачебный техникум, окончив до этого четыре класса сельской школы и поучившись ещё в Белоярской восьмилетней школе.

А вот Агния, на детских плечах которой лежали все основные работы по дому, учиться так и не собралась. Грамоту, правда, одолела на курсах ликбеза и только. Но всю жизнь страшно любила писать письма. Как мне нравились эти письма, написанные старательными каракулями! Иногда прочитать было практически невозможно, приходилось додумывать, из отдельных слогов по смыслу складывать слова. Но сколько в них было любви! Как душевны были эти каракули!

Деревня Бруснята, куда перебралось семейство, когда отошла в мир иной первая жена Григория, Мария, мама Агнии и Аси, носившая до замужества фамилию Пешкова, тянулась на несколько километров вдоль дороги от Белоярки до Некрасова. По дороге по этой молодёжь любила прогуливаться по вечерам, распевая соответствующие времени песни, всё больше революционные, да про неё, про любовь неразделённую.

Ася в юности своей частенько была запевалой, и её высокий чистый голос далеко разносился летним ветерком.

Впрочем, детство Аси и Агнии выпало нелёгкое. Григорий, отец, помаявшись после смерти жены, прилип сердцем к Дуне, слывущей гулящей. Что тут поделаешь, съела его проклятая новая любовь, лишила покоя. Опять же, без женских рук ох, и трудно было мужику с двумя малолетними дочками.

Стали жить одним домом. Только очень скоро жизнь эта превратилась для девочек в каторгу.

Не мог простить Григорий своей новой жене её постыдного прошлого и от того побивал её частенько, а она вымещала злобу свою на падчерицах. Особенно доставалось Агнии, как старшей.

Как-то, придя с работы, застал Григорий старшенькую всю в слезах.

– Что, дочка, случилось? Кто тебя обидел?

А та только горше зарыдала, да и кинулась в поле бежать. Григорий за ней. Догнал, конечно, и стал допытываться. Но так ничего и не выпытал. Агния лишь тихонько всхлипывала у него на груди.

Лишь поздненько вечерком, когда после ужина сидел он на завалинке и крутил козью ножку, младшая, Ася, шепотом, захлёбываясь от волнения, про побои Дунины рассказала.

– Вот, папенька, этим поленом она как огреет Агнию! И по спине два раза, и по голове попала. Мне страшно стало, я закричала и к бабе Меропье побежала. Пока тебя в окошко не увидела, так у неё и сидела.

Шибко осерчал Григорий, устроил хорошую взбучку жёнке, а про себя решил, что младшую надо к бабе Меропье пожить пристроить.

С тех пор разделилась семья надвое.

Ох, осколки вы, осколки. Не лежится вам, памяти осколки, по тихим уголкам забвения, нет, не лежится. Не успокаиваетесь, не хотите в мрак, хотите в свет, на бумагу проситесь. То скачете в хаотичном броуновском движении, о котором так много в школе говорили нам, то вдруг выстраиваетесь призрачными, как кусочки стеклянных мозаик, картинами. Бредите, тревожите, требуете, гоните прочь ночную негу, даже самый сладкий предутренний сон не может пред вами устоять. Ну что вам надо? Ну вот он, я, пишу, стараясь ухватить, как жар-птицу за перо, ваши ускользающие образы…

Да, к чему это я вспомнил, как Агния и Ася пили чай с мочёной брусникой? Не к тому ли, что Ася не любила пить слишком горячее и, наполнив стакан, всегда давала чуть приостыть.

Вот и сейчас, чай дожидался своего часа, Ася разминала в блюдце бруснику с сахаром, а на столе возвышался кулич и в деревянной плошке покоились до времени крашенные луковой шелухой яйца, только вчера ввечеру снесённые любимыми Пеструшкой, Кокушкой и Белкой.

– Куда кофта девалась, ума не приложу. Ты не видела? – Ася торопилась, но всё-таки ждала остывающий чай.

– Ой, не могу! В сундуке смотрела? – Агния никуда не спешила, но чай, напротив, любила пить ещё бурлящий, прямо с плиты. Если постоит минутку только, всё, уже остыл, не станет пить ни за что.

– Вот ишь, какая ты! Смотрела когда.

– Так ты посюда шла, а кофта посюда. Вот и Митькой звали. Разминулися вы. – Агния любила иногда пошутить над младшенькой, – Чай-то пей, давай, простыл совсем, а то опоздаш на демострасию свою. – И с удовольствием пригубила горяченный напиток, добавив в стакан щепотку колотого сахара и несколько ягодок.

– Ладно уже зубоскалить. – Ася налила чай в блюдечко с толчёной ягодой и стала прихлебывать.

– Ой ты, господи! – вдруг вскочила она, - Вот же кофта-то! А ты молчишь! – и сняла кофту с кружевными рукавами со спинки стула, на котором сидела.

Наскоро допив чай, Ася надела найденную обнову и стала вертеться у старинного, начинающего мутнеть зеркала, которое висело в красном углу, где ранее покойно горела лампадка и потемневшие святые молча глядели на домашних.

Святых Агния бережно хранила в особом сундучке и доставала теперь только на праздники. Отец (партийный) и сестрёнка (комсомолка) особо не возражали, только иногда рассказы рассказывали про то, что это пережиток тёмного прошлого и с пережитком этим надо бороться. Агния слушала внимательно, согласно кивала, прятала лики в сундучок, и до следующего праздника её никто не беспокоил.

Повертевшись немного у зеркала, Ася чмокнула сестру в щёчку, пальчиком указала на кулич и шаловливо погрозила, потом порывисто обняла Агнию: «Не сердись. А то айда со мной?»

– Ладно, запевала, беги уже, а то без тебя про паровоз споют и всё!

Ася ещё раз одёрнула кофту и устремилась к двери на ходу ухватив со стола кусочек сахарку.

Агния в спину младшей положила крестное знамение, похлопотала у печки, потом как-то по-особенному торжественно вынула из заветного сундучка святые лики, расставила на полке в красном углу, зажгла лампадку и стала тихо праздновать.