Оскорбление третьей степени
Шрифт:
Оскар видел абсолютно все и очень нервничал. Сначала стало темно, заиграла мрачная музыка, которая показалась ему бесконечной. Когда свет зажегся, по сцене из одного конца в другой, словно звери по клетке, заходили взволнованные дамы и господа. Они были одеты в костюмы, которые Оскар видел на снимках в старом фотоальбоме. «Дедушкины фотографии, — подумал он, — отсюда и название: опера»[6].
Нормально петь тут никто не умел. Женщины верещали еще громче, чем Каролина на детской площадке, когда он дергал ее за волосы. Более низкие голоса мужчин не вызывали у него никаких ассоциаций, разве что с дорожными рабочими, перекрикивающимися на улице. Тем временем завороженные зрители не отрывали взоров от сцены. Постепенно Оскар привык к голосам, музыка его больше не тревожила.
Какое-то время на сцене продолжалось то, что напомнило Оскару мучительно долгую игру в прятки, в которой люди исчезали за дверями, а потом появлялись из совсем других мест. Но вот началась катавасия со стрельбой, о которой, впрочем, мать предупредила его заранее. Двое мужчин кружили друг вокруг друга, почти не сгибая колен, и что-то распевали, старательно растягивая слова. Подошел незнакомец в цилиндре, похожий на трубочиста, и подал им пистолеты на подносе. «Сейчас побегут искать укрытие», — предположил Оскар. Ничего подобного не произошло. Мужчины встали спиной к спине, а затем медленным шагом разошлись в противоположные стороны. Один из них поднял руку высоко над головой. Оскар недоумевал, что это может означать. Другой ничего не делал, словно забыл, для чего сюда пришел. Снова начали петь. Скрипки в оркестровой яме играли то выше, то ниже. Когда Оскар уже решил, что никакого поединка не будет, раздались два выстрела. Мальчик вздрогнул, закрыл лицо руками и сквозь пальцы наблюдал за происходящим на сцене. Один из мужчин неподвижно лежал в огромной луже крови.
Разумеется, уже тогда Оскар понимал, что перед ним просто актеры в старинных костюмах, а происходящее на сцене — только игра. Но он не был уверен, что остальные зрители тоже это понимают. Ужас мальчика сделался еще сильнее, когда он разглядел мертвеца. Его кровь стекала с края сцены тонкой струйкой, которая через короткое время превратилась в густые красные капли, и те падали, точно в ритме угасающего сердцебиения, пока не иссякли. Неужели человека убили на самом деле? И все ради этого выступления? Оскар встревожился до глубины души. Он был против того, чтобы кто-либо по-настоящему умирал на сцене только для того, чтобы спектакль выглядел реалистичнее. Когда он спросил у матери, действительно ли тот человек мертв, она раздраженно кивнула, после чего выразительно посмотрела на сына, приложив палец к губам. На душе у Оскара стало совсем тяжело.
На сцене мужчина больше так и не появился. Не оказалось его и среди артистов, которые вышли на поклон по окончании представления (причем кое-кто уже без грима и костюма). Раздались аплодисменты зала, ужаснувшие Оскара своей бестактностью, хотя тогда он еще не знал этого слова. Долгие годы после памятного похода в театр Марков обижался на мать за то, что по ее вине стал свидетелем жуткого убийства, и всякий раз, проходя мимо здания оперы, смотрел на его фасад с ненавистью.
Поразительно, но в тот день Маркову пришлось дважды излагать историю своей детской оперной травмы. В первый раз — на терапевтическом сеансе, состоявшемся вскоре после того, как он распечатал конверт с билетами на «Онегина». На этом сеансе следует остановиться чуть подробнее. Он не представлял собой ничего необычного, однако, судя по всему, стал весьма знаковым в жизни психиатра и его новой пациентки — моложавой темноволосой женщины, которая, несмотря на хмурый январь, пришла на прием в черных очках. Переступив порог марковского кабинета, она нерешительно сняла их, а в ходе разговора снимала и надевала опять. Психиатр, будучи профессионалом, не комментировал эти ее действия.
Когда со сбором анамнеза и обсуждением проблем со сном, по поводу которых и явилась пациентка, было покончено, она рассказала о болезненном переживании из детства: перед сном ей всегда давали яблоко, и со временем у нее сформировалось странное сочувствие к этому фрукту. Сочный хруст, раздававшийся при надкусывании, преследовал ее до глубокой ночи. Ей мерещилось, будто яблоко — это ее голова, в которую кто-то вгрызается в тот самый миг, когда она начинает засыпать. По сей день — а ей скоро сорок — ее охватывает паника, если при ней кто-то начинает есть яблоко. Иногда
бедняжке даже приходится усилием воли удерживать руки неподвижно, чтобы они не поднялись к голове и не начали ощупывать места воображаемых укусов.— Ну-ка, покажите, где они! — резко скомандовал Марков, кивая на ее голову.
Сбитая с толку пациентка охнула, испугалась и невольно поднесла руку к темени. Марков рассмеялся и извинился за эту маленькую шутку, а потом пояснил: мизофония, то есть нетерпимость к определенным звукам, — явление неприятное и, вопреки мнению большинства людей, весьма часто встречающееся.
— Скажите, вы человек религиозный?
Она помотала головой.
— Нет? Это упрощает дело, потому что, представьте себе, все христианство с самого начала, с момента изгнания из рая, страдает из-за того, что Адам с хрустом откусил кусок рокового яблока! Согласитесь, одному-единственному психиатру не под силу решить настолько глобальную задачу. Фрейд ввел среди коллег моду исследовать детство пациентов с целью понять, откуда у них возникли проблемы. Сейчас моя вера в эту концепцию уже не так тверда, как прежде: по-моему, многие люди, став взрослыми, выдумывают для себя детство, соответствующее их нынешним проблемам.
Пациентка подавленно молчала, а Марков в приливе вдохновения решил проиллюстрировать сказанное собственным примером:
— Вот смотрите, сегодня на мне желто-коричневый костюм, и я не испытываю в этой связи никаких трудностей, хотя вполне мог бы, а вернее даже, должен был бы.
И он поведал ей историю своего похода в оперу с матерью, кое-где изрядно ее приукрасив. Например, он на ходу выдумал, что, выйдя из театра после спектакля, маленький Оскар обратился к стоящему перед зданием полицейскому и доложил ему о произошедшем преступлении, но тот только добродушно засмеялся и погладил мальчика по голове.
— А сегодня? Мало того, что на мне костюм такого же цвета, как тогда, я еще и собираюсь пойти в нем нынче вечером в оперу, причем на то же представление — «Евгения Онегина» Чайковского. К чему я это все? А к тому, что прошлое стирается из памяти. Уходят в забвение мнимые убийства, уходят сумасшедшие фрукты… Обязательство хранения остается только у налоговой, а не у простых людей.
Он засмеялся, пациентка выдавила из себя кривую улыбку. На прощание Марков сказал:
— Только, пожалуйста, не форсируйте, пусть забывание идет естественно, в своем темпе.
На робкий вопрос пациентки, не может ли он выписать ей снотворное, Марков ответил, что, разумеется, может и с удовольствием выпишет лучшее в мире снотворное — двадцатикилометровую прогулку перед сном, которая помогает куда эффективнее, чем любой бензодиазепин.
Он снова засмеялся, она осталась серьезной.
— Вы только не поймите меня неправильно, я все-таки не зверь. В непогожие дни или когда вы по какой-то другой причине не сможете отправиться на прогулку, принимайте флуразепам, сейчас я дам вам рецепт. А с яблоком разберемся на следующем сеансе, хорошо?
Марков и не подозревал, что последнее предложение было весьма смелым и поспешным, причем не только в отношении яблока.
Во второй раз он блеснул своей оперной травмой в присутствии большего количества слушателей во время традиционного обеденного коллоквиума, на который вместе с ним в эту пятницу в ресторане «У Рейнхардта» на Рейнхардтштрассе, где в обеденный час бывало меньше туристов, чем обычно, собрались его давние знакомые и приятели.
Заведение упоминалось во множестве путеводителей как буржуазная кофейня начала двадцатого века, тщательно реконструированная после краха социализма; оно имело нарядный интерьер и по сравнению с филиалами глобальных кофейных сетей, которые в наши дни есть буквально на каждом углу, чем-то походило на музей.
В просторном обеденном зале, трудно обозреваемом из-за обилия колонн, зеркал и напольных ваз, царила величавая скука. На потолке благородно сверкали люстры в стиле модерн, которые сейчас были включены на полную мощность, поскольку за окном стоял туманный январский день. Тихо позвякивали столовые приборы. Приглушенно переговаривались бизнесмены, сотрудники посольств и работники бундестага. Склонившиеся над столиками люди казались лишь немногим более подвижными, чем колонны, между которыми они сидели.