Оскорбление третьей степени

Честь, этикет, сатисфакция — Шилль терялся в догадках, что со всем этим делать. В его понимании дуэль была коротким финальным разговором двух людей, которым уже нечего сказать друг другу. В наши дни человек волен просто махнуть на все рукой и дальше идти своей дорогой. Отношения сходят на нет, обиды забываются. Однажды вражда между Марковым и Шиллем могла бы просто потерять всякий смысл. Шилль знал это, но не хотел такой развязки. Он рассчитывал свернуть с обычного пути апатии и усталости, по которому шли его современники, с пути избегания, выжидания и принятия. В тот миг, когда фотоснимок с камеры контроля скорости раскрыл ему легкомысленную правду, он, казалось, окончательно убедился в неоспоримости своих притязаний и чувств. Не своих чувств к Констанции, среди которых теперь преобладала не страсть, а жалость, и не своих чувств к Маркову, ибо он почти не знал его и не собирался с ним знакомиться, а своих чувств по отношению к самому себе.

Безумная и неутихающая боль, ставшая его неразлучной спутницей с момента расставания с Констанцией, напоминала Шиллю, что он жив, что он может быть, впервые активно участвует в жизни. Он был почти благодарен за это. Он ощущал себя живым, ощущал, что открывается новой правде. Марков идиот и останется им, даже если сказать ему об этом в лицо. Не это важно, речь не о том, что правильно, а что нет, что уместно, а что нет. Подобные вопросы представлялись Шиллю несусветным вздором. На самом деле он хотел одного: остаться верным себе, независимо от того, насколько безумным это было или казалось кому бы то ни было. Пожалуй, разумнее всего было бы полностью сойти с ума.

Та-там-м-м, та-там-м-м, та-там-м-м… Монотонный стук колес по рельсам звучал на протяжении всей поездки, точно железная мантра. Шилль едва не проехал Фюрстенберг, а оказавшись на вокзале, вынужден был мчаться на остановку со всех ног, потому что автобус до Лихена уже готовился к отправлению. Двадцать минут спустя Шилль стоял на рыночной площади, безлюдной в холодный январский полдень, и озирался в поисках турагентства. Найти его оказалось несложно: заведение занимало маленький серый домик, объявления в окнах которого рекламировали велотуры по Уккермарку. Агентство тоже было безлюдным, на полупустых полках лежали стопки листовок и открыток. На стене висели большие фотообои: летний пейзаж, вид сверху, много леса, много воды и много красных черепичных крыш.

— Я могу вам помочь? — осведомилась, выйдя из-за какой-то перегородки, молодая девушка, смотревшая на Шилля привычно скучающим, сочувственным взглядом человека, недоумевающего, что вообще может привести туристов в Уккермарк в январе.

— Будьте добры, — учтиво отозвался Шилль. — Я хочу побывать в Хоэнлихене. Не объясните ли вы мне дорогу? — Он указал на фотообои.

— Хм, это уже любопытно. Вы тоже из полиции?

— Нет, а почему вы так решили?

— Видите ли, утром нам позвонили из берлинской полиции и задали этот же вопрос.

— Про Хоэнлихен?

— Да.

— Мне интересно посмотреть на то место рядом с санаторием, где в тридцать седьмом году произошла дуэль.

Девушка вздрогнула и отступила на полшага.

— Что с вами?

— Офицера интересовало то же самое. Но видите ли, никакой дуэли здесь никто не проводит, а потому мне больше нечего вам сказать. Сегодня я услышала о ней в первый раз, хотя, получается, уже во второй.

— Я не из полиции. Я веду собственные изыскания, — сказал Шилль и добавил: — Я букинист.

— Мне жаль, — вздохнула девушка, и было непонятно, о чем она сожалеет — о том, что посетитель занимается букинистикой, или о том, что ей нечего поведать о дуэли. — Полицейскому я ответила это же. Сегодня что, какая то годовщина, день встречи?

— Я бы так не сказал. И кстати, сожалеть тут не о чем: об этой дуэли мало кто знает.

Во взгляде девушки сквозило равнодушие.

— В поединке участвовали два эсэсовца. Понятно, что экскурсию на место его проведения не организуешь.

— Я не в курсе. — Она развела руками. — Тут, в Лихене, наверное, никто не в курсе. К тому же все присутствовавшие на той дуэли уже давно мертвы.

Последнее предложение прозвучало необычайно важно и весомо, и на несколько секунд собеседники замерли в благоговейном молчании, созерцая вид на фотообоях, открывавшийся с воздуха неведомым далеким летом.

— А как добраться до санатория, вы мне можете сказать?

— Да, очень просто… Вы пешком пойдете?

Шилль кивнул.

— Тогда вам вон в ту сторону. — Она указала себе за спину. — Десять минут по Темплинерштрассе, а когда приблизитесь к кладбищу, продолжайте идти по Панвицаллее… и придете прямо к санаторию.

Шилль поблагодарил девушку, а та вытащила из коробки проспект с заголовком «Легендарный Лихен».

— Вот, посмотрите, здесь на обороте должен быть… телефон главы краеведческого клуба, герра Блюменталя. Если кто-то что-то и знает, то только он.

Дорога вела Шилля мимо двух- и трехэтажных домов, из-за углов которых дул ледяной ветер. Город казался игрушечным; шеф-повар, стоящий перед кафе «Цум Дикен» в поварском колпаке, зеленой поварской рубашке и фартуке, держащий в руках доску с надписью «Спецпредложение дня», тоже был глупой куклой. Шилль зашел в кафе, заказал кофе и набрал номер краеведа.

— Блюменталь! — взволнованно крикнул в ухо Шиллю пожилой мужчина и велел подождать, пока он ищет свой слуховой аппарат.

Какое-то время в трубке что-то шуршало, хлопало и стучало, а затем Блюменталь снова взял ее и заговорил более спокойным тоном. Его нисколько не удивило, что кто-то ни с того ни с сего звонит ему и расспрашивает о событиях 1937 года. Нет, полиция с ним пока не связывалась. Да, он может кое-что рассказать о Хоэнлихене и нашумевшей дуэли, его мать работала в санатории медсестрой. Скандал, по ее словам, был грандиозный, учитывая, что дуэль закончилась смертью Штрунка, любимого корреспондента Гитлера. И хотя сей факт должен был оставаться в тайне, о нем узнали абсолютно все.

Шиллю подали чашку кофе, над которой поднимался ароматный пар.

— Гитлер прислал на похороны роскошный венок.

— Мне хотелось бы побывать там, где состоялась дуэль.

Блюменталь, конечно, знал дорогу и подробно объяснил, что надо обогнуть санаторий и дойти до часовни Святой Елены. За ней начинается лес, а место поединка, по всей вероятности, находится на следующей развилке. Блюменталь с радостью отправился бы туда вместе с Шиллем и показал ему ту прогалину, но… В трубке снова что-то зашелестело, и окончание фразы Шилль не расслышал.

— Будьте осторожны, тот район в народе называют Долиной призраков! — оглушительно гаркнул Блюменталь.

У Шилля оставался вопрос насчет тела Штрунка и его могилы. Чтобы краевед понял, о чем идет речь, Шиллю пришлось кричать на все кафе.

На это у Блюменталя тоже нашелся ответ, хоть и неудовлетворительный. Захоронение, по его словам, уничтожили в конце войны: это было знаковое место для эсэсовцев, и, вероятнее всего, именно поэтому русские сровняли его с землей.

Шилль с благодарностью принял это к сведению. Больше от Блюменталя он ничего не услышал и был очень рад, что орать в трубку уже не нужно. Он встал, чтобы заплатить за кофе, но хозяин, в таком же дурацком костюме, что и кукла у дверей, поднял обе руки, будто сдаваясь, и угодливо произнес: