Ослепительный нож

Старуха пала головой на перси Всеволожи и разрыдалась.

Как будто этого ждала и Марья Ярославна - разревелась в три ручья.

–  Наш государь, - сказал Иван Можайский мрачно, - ваш пленник. Что сие значит?

Ачисан глумливо усмехнулся:

–  Он - наш пленник!

–  На Москву пойдёте?
– плачным голосом воскликнула Софья Витовтовна.

Татарин развернулся на высоких каблуках, ни слова не сказав, покинул Престольную палату - только стук по лестнице.

Все бурно зашумели, плотно окружили Всеволожу.

–  Улу-Махмет идёт к Москве!

–  Не может статься. Казанцы победили, но потрёпаны…

–  Евфимия Ивановна, рассказывай!

–  Где Драница? Где Долгоглядов?
– прежде всего спросила Всеволожа Боровского с Можайским.

–  Оба на Москве, - сказал Василий Ярославич.

–  Родной мой братец вместе с государем полонён, - горевал Иван Можайский о брате Андрее.
– Здоров ли он, целёхонек ли? А, Воложка?

–  Утешься, князь Верейский цел, - сказала Всеволожа.
– Плещеев Андрей Фёдорыч изрядно оглушён…

–  О, брат двоюродный!
– закрыл лицо руками Михаил Борисович Плещеев.

–  У государя на челе тринадцать ран, - продолжила Евфимия.
– Одна рука прострелена, другая же лишилась трёх перстов. Плечи и грудь, спасённые доспехами, целы, однако сини, как сукно.

–  Сын мой единственный!
– вопила старая княгиня.
– Вернуть татар! Сечь головы!..

–  Вот тут-то, матушка, казанский царь и в самом деле обступит нас, сожжёт Москву, - заметил Юрий Патрикеич.

–  Ладно, - отмахнулась Софья и обратилась к Всеволоже: - Пойдём, Евфимья, отведу на опочив, ты настрадалась выше меры…

–  У крыльца ждёт моя сенная девушка, - остановилась Всеволожа, выйдя из Престольной.
– Её не взяли во дворец.

–  Не полошись. Покличем. Приведём, - пообещала Софья.

Однако кликнули по её знаку не Раину, а постельницу Меланьицу. Та отвела измученную путешественницу в баню, угостила трапезой, устроила в одрине окном в сад. Евфимию смутила малость в этом неожиданном угостье: помещена она в глухом крыле дворца. При ней одрина прибиралась, обеспыливалась и проветривалась.

–  Почему здесь? Меланьица смутилась:

–  Матушка великая княгиня рассудила: здесь покойнее.

Раину так и не нашли.

Чуть отдохнув, боярышня решила сама пуститься в поиски. Толкнула дверь… Ан, заперто!

К чему бы держать гостью взаперти? Чтоб не обеспокоил посторонний? Обнаружила, что предварительно поставлена посуда на ночь. Значит, до утра не отопрут. О Боже! Зачем чванливый Ачисан привёл её в Престольную палату? Зачем сдал на руки Витовтовне? Зачем не отпустил в застенье? Нашли б они с Раиной способ достигнуть Нивн.

Чем дольше размышляла Всеволожа, тем крепче убеждалась: сама виновница случившегося! Надо бы оговорить с Ханифом своё освобождение до тонкости. Вельможа счёл, что она ближний государев человек, коль ратилась бок о бок с ним. Вот и сдали пленницу с рук на руки его жене и матери. Однако каково болеет лицемерием Витовтовна! На людях слаще мёда, наедине же злее яда…

Всеволожа принялась стучать. Дверь, как стена, не чувствовала девичьих ударов. Однако же они слышны. Пришла в конце концов Меланьица… Стоит за дверью. Дышит шумно.

–  Отопри!

Вздохнула тяжело. Ушла. Опять - стук в оба кулака… За дверью заскрипел глас Софьи:

–  Охолонись, прилучница! Мечтала завладеть великим князем не в тереме, так в ратном поле? Ведь я ещё с тобой не посчиталась за давешнее. Красный помешал, покойник. Кукушка улетела, да вернулась, неугомонная. Что ж, нынче заполночь почуешь, каково озоровать в чужом гнезде. И ведьму твою сыщем, Мамоншину колдунью…

Литвинка наконец угомонилась. Стало быть, ушла.

Что страшного она измыслит на сей раз? Огненную пытку, как в застенке Житничных палат? Клетку, как в беззвучном подземелье Людвига Одиннадцатого?

В окне стемнело, и в одрине воцарилась темь. Боярышня, свернувшись на одре, устала думать да гадать и отдалась в неодолимые объятья сна. Ей виделся костёр на постоянии. Вокруг него татары чавкают шурпой. Поленья свежие искрят и сладостно потрескивают. Берёзовый домашний дым приятно проникает в ноздри… Треск всё сильнее, дым всё едче…

Евфимия вскочила. Дворец горит! В окне бушует пламя: Кремль горит! От полымя светло в одрине. Однако ж дымно не в измогу. Примерилась: пролезет ли в оконце? Нет, слишком тесно. Уж лавку подняла, чтоб высадить оконницу. И опустила. Судя по большому жару, огонь близок. Лишняя тяга быстрее привлечёт его. Стала стучать в дверь… Жалкий звук в огненной пустыне! Кто сейчас внемлет дальним стукам? Всяк спасается, как может. Ужли не вспомнила Меланьица о запертой двери? Витовтовна и вспомнит, да обрадуется, не велит постельнице открыть.

Глаза не видят. Грудь не дышит. Истлевают силы… Бесплотный красно-серый дух сначала закружил, затем свалил Евфимию. Она успела напоследок ударить в дверь ногой…

Дверь распахнулась. В огненно сияющем проёме - Марья Ярославна. Ахнув, великая княгиня схватила за ноги боярышню и выволокла из одрины.

–  Подымись, Офимка! Мне не одолеть поднять… Всеволожа поднялась. Проход хоть полон дыма, да внезапное освобожденье придавало сил. Спасительница и спасенница опрометью бежали в ту сторону, куда стремился дым. Там не было огня. Вот сени, где ведунья амма Гнева чуть не превратила в мышь Мастридию. Отсюда выход близок.

–  Ой, не могу!
– вскричала Марья и села на пол.

Евфимия взяла толстуху на закорки, понесла.

–  Мать-государыня и слышать не хотела, чтоб тебя выпустить, - пищала в ухо внучка Голтяихи.
– В Кремле внезапно загорелось. Вмиг! Словно хворост! Сплошь - огонь! Всё деревянное - сплошные головни! Сам камень рушится! Церковь Воздвиженья распалась на куски. Мать-государыня детей - в карету, сама - с ними… Едем в Тверь. Пускай Махмет берет сгоревшую Москву.

–  Нишкни!
– озлилась Всеволожа.
– Мешаешь мне соображать, где ближе к выходу.

–  Сверни к крестовой, там крыльцо, - подсказывала Марья.
– К опочивальне не беги, там полыхает… - И примолвила: - Двоих несёшь!

–  Двоих?
– не поняла Евфимия, боясь: уж не свихнулась ли толстуха.

–  Двоих, - твердила Ярославна.
– Я брюхата! Сойдя с Красного крыльца, боярышня побережнее опустила Марью на землю. Площадь Великокняжеская светла, как в час заката. Из кареты выглянула Софья. Невестка подбежала к ней и крикнула:

–  Я выпустила Фимку!

Великая княгиня-мать откликнулась хоть не крикливо, но вполне громко: