Ослепительный нож

–  Мне… мне назад!
– упёрлась Евфимия. Фотинья загородила путь.

Боярышня отстраняла препятствие:

–  Я доконаю злеца Ивана!

Вырвавшись, спотыкаясь во тьме, она побежала меж тынами к дому князя. Удачливо обогнула двор. В безлунье чутьём нашла псовый лаз в заплоте. Изловчась, проползла. Вот закуток. Взлезла на кровлю. Окно светилось. Подтянулась на носках: князь распростёрся на одре, не сняв сапог с острыми носами. На поставце - свеча. Дёрнув к себе, растворила оконницу. Мгновение - и стоит перед князем, сверкая очами.

Иван вскочил.

–  Ты? Воложка!
– Крепко обнял.

– Фу, будь я проклят! Сейчас думал о тебе. Ну и зверь! Воложку - в колодки! Бессильную, сироту! Тьфу, наважденье! Другиню детства! Хотел кричать, а ты тут как тут…

Со стуком вошёл Яропка. Стоял, раскрыв рот, но собрался с речью:

–  Она Анашку - обушком в голову. На левом виску выше брови - пятенцо.

–  Не такая бессильная сирота!
– отозвалась Всеволожа.

Иван пораздумал, махнул рукой:

–  Враг с Анашкой! Грош цена приставу, коего вязень валит.

–  Вязница!
– поправила Всеволожа.

Князь вправил в порты выбившуюся шёлковую сорочку.

–  Яропка, выдь! Ты, Воложка, сядь. Вот что тебе скажу: езжай в Тверь, к сестрицам, прими образ ангельский. Что ртачиться, коль не велит судьба? Один жених - на небе, другой - женат. Дам тебе в путь коня, обережь, съестное… Чего желаешь, проси! Не требуй лишь выручать Мамонов. Не в моей силе-власти.

–  Дозволь хотя б повидать, - убитым голосом молвила Всеволожа.

Князь даже не колебался:

–  Ин, будь по-твоему. Скажешь - проводят. Хоть бы немедля.

Боярышня кивнула:

–  Немедля!

И урядливый Яропка приглашён вновь, послан отвезти, поочерёдно пропустить к двум темничникам, боярыне и боярину.

Ехала в прадедовской колымаге, тряской, гнило пахнущей, без подушек. В пустые оконца врывался ветер. Видимости никакой - темь!

Потом замаячил воротный светыч.

–  Мамоны в какой колодничьей?
– спросил с козел Яропка.

–  К воротам, где караульный чердак, - крикнули ему.

Встряхнуло раза три на колдобинах, и - опять остановка.

–  Ерофей Степаныч, караульня у тюрьмы ветха, дыровата, надо бы перемшить…

Яропка, не отвечая, раскрыл привезённой дверцу:

–  Иди, пожалуй.

4

Тюремщик со светычем вёл Евфимию по ступенькам вниз, бормоча молитву:

–  «…огради меня ризою Своею от колдуна и от колдуницы, от ведуна и от ведуницы, и от всякого злого».

Подземелье было глубоким, необихоженным: потолок и пол сгнили, отчего идти было страшно, отдушины с давних пор не чищены, отчего дышать тяжко. Провожатый вёл в самый конец прохода, отпер колодный замок на самой крайней двери.

Пахнуло затхлостью, нечистотами. Слабый свет озарил человека на слежавшейся соломе в углу. Женщину можно было опознать по безбородому лику и по груди, глядящей из-под издирок. Всеволожа едва узнала Акилину Гавриловну.

–  Оставь светец, стань за дверью!
– повелела тюремщику.

Тот исполнил. Видно, Яропка не сообщил, с кем прибыл. А страж и за дверью страж.

–  Ефимьюшка-а-а!

–  Амма Гнева!

Всеволожа бросилась обнимать, боярыня отстранилась:

–  Не прикасайся. С кожей неладное… Всеволожа взяла в руки прядь седых волос.

–  Тягостно тут, Акилинушка свет Гавриловна!

–  Тяжело в тесноте, а в навете ещё тяжелее, - отозвалась боярыня.

–  Спешила в Нивны за радостью, подоспела к беде, - жаловалась Евфимия.

–  Одна добиралась?
– слабым голосом спросила Мамонша.

–  С медведем, - попыталась улыбнуться боярышня.
– Довёз поводатарь. Прозвище смешное: Кувыря!

–  Кузьма Кувыря, - повторила Мамонша.
– Тот, что с ручной медведицей охранял князя Юрия Дмитрича.

И прояснилась память у Всеволожи.

–  Господи!
– вскрикнула она.

–  А?
– приоткрыл дверь тюремщик.

–  Колодки на ногах весом по сорок фунтов, - страждущим голосом сообщила Акилина Гавриловна.

–  Тотчас меня уведут, - прижалась губами к впавшей щеке Евфимия.
– Тотчас свижусь с Андреем Дмитричем. Что передать?

–  Передай, - медленно выговорила боярыня.
– Молюсь Архангелу Михаилу: взял бы раба Божия Андрея из рук врагов его, от лиха, от зла человека, ото всякие порчи и соблюл в бедах, в скорбях, в печалях…

–  Выдь, выдь… Пора!
– тянул за рукав тюремщик.

Провёл к началу прохода, отпер первую дверь. Евфимия насчитала девяносто шагов. Всего в девяноста шагах друг от дружки жена и муж, а будто бы в девяноста поприщах!

–  Милушка!
– сразу узнал вошедшую Андрей Дмитрич.
– Ожидал, что придёшь. Видел сон… Слушай, запоминай, - извлёк он из-под рубахи махонький узелок с лёгким порошком на ощупь.
– Нас замыслили сожещи. Раздели это надвое. Одну часть исхитрись вложить в мой костёр, другую же - в Акилинушкин. Только допрежь огня. Главное, чтоб допрежь огня!

–  Мученик, Андрей Дмитрич, куда тебя ввергли!
– негодовала боярышня, пряча узелок в рукаве.

–  Отдан за приставы, посажен за караул, - как бы винясь, сообщил боярин.
– Положишь допрежь огня, - повторил внушительно.
– Это… это… как тебе объяснить? Видишь ли, сила в нас - огонь Духа. Духовно мы - в трёх мирах, взаимодействующих друг с другом…

–  Не в измогу тебе здесь!
– сочувствовала Всеволожа всем сердцем.

–  Не в измогу быть в казни от князя Ивана Андреича, - отвечал Мамон.
– Уж так я его любил!
– и продолжил: - Мир, в коем мы обитаем, вещественный, рукотворческий. За ним следует - мыслетворческий, тонкий. А самый высший - мир огненный, духотворческий…

–  Выдь, женщина. Время выйти, - стал тюремщик меж Всеволожей и узником.

–  Бог с тобой, Андрей Дмитрич! Не сомневайся во мне, - успела она сказать.

Наверху ждал Яропка, проводил до рыдвана, захлопнул дверцу. Сидела во тьме, представляя, что так же сидят Мамоны, только без тряски. А вот уже перестало трясти. Дверца расхлобыстнулась. Светыч озарял провожатого, ворота княжого дома.

–  Куда тебя? На хозяйский верх?
– недоумевал Яропка, не получивший на сей счёт указаний от господина.