Ослепительный нож

В сенях рядом с княж человеком ждала игуменья. С молитвой благословила послушницу. Выйдя из ворот, Евфимия, скрепя сердце, оглянулась на монастырь.

Давно не возникало нужды выходить в застенье обители. В тонкой обуви, что не для слякотных улиц, быстро зазябли ноги. Поскорей бы дойти! Она облегчённо отёрла их у порога, когда с чёрного хода вошли в великокняжеский терем.

Сопровождающий, молчавший в пути, так же безмолвно провёл её по переходам в переднюю и остался за дверью.

А здесь стояли бояре, и люди духовные, и послы иноземные. Гнилостный дух тяжелил дыхание, будто властитель, с коим ждали прощания, уж не живой, а тленный. Евфимия остоялась в свободном углу у окна. Услышала тихую перемолвку двух архиереев: «Идуще же от ран его нежид смертный!» Иноземцы, не опасаясь быть понятыми, обменивались мыслями по-немецки. Евфимии достигли два слова: «Тиран смердит!»

Из государева покоя высунулся Василий Беда и остановился на ней глазами. Занявший место почтенного своего батюшки Фёдора Беды, Василий, будто меж ним и завтрашней инокиней не было ничего худого, очесливо произнёс:

–  Взойди, Евфимия Ивановна.

Она вошла, стараясь унять дыхание, ибо смрад был невыносим. Стала у двери. Увидела одр, окружённый светильниками, столпившихся вкруг него чернецов и вельмож, а главное - лик Василиуса, беззенотный, утерявший человеческий образ.

Ближе всего были к государю Иван Иванович Ряполовский и Иван Юрьевич Патрикеев.

–  Скажи, князь, - глухо обратился Василиус к Ряполовскому.
– Нельзя ли приложить что-нибудь, дабы уничтожить дух?

–  Государь!
– отвечал Ряполовский.
– Как тебе полегчает, тогда бы в рану водки пустить бы…

–  Еремей!
– плачно позвал Василиус придворного лечца Германа.
– Ты пришёл ко мне из своей земли и видел моё великое к тебе жалование. Можно ли что-либо сделать, дабы облегчить болезнь?

Герман подошёл и деловито сказал:

–  Видел, государь, большое твоё жалование ко мне и ласку. Помню твои хлеб-соль. А могу ли, не будучи Богом, сделать мёртвого живым?

Василиус повёл челом, как бы обвёл беззенотным взором присутствующих:

–  Братья, я уж не ваш!

Подошли Спасский архимандрит Трифон и Симоновский Афанасий. Поднесли схимнические одежды: куколь великой схимы и кожаный наплечник - аналав, четвероугольный плат со шнурами. Такой порамник, опускаясь сверху, от шеи, и разделяясь на стороны, обнимает подручье и крестообразно располагается на груди и раменах. Шнуры же обвивают и стягивают тело схимника.

Тут Иван Юрьевич Патрикеев углядел Евфимию у двери и склонился к Василиусу. Потом подал знак деве подойти.

Она стала над отходящим, замерев духом.

–  Евушка!
– позвал он.

–  Вот я перед тобой.

–  Подай утешение, не оставь непрощённым. Она молчала.

–  Скажи слово!
– умолял умирающий. Она склонилась над ним:

–  Не схимься. Грех тебе схиму на себя возлагать.

–  Что? Как?
– не понял великий князь.
– Я хочу принять схиму.

–  Бог накажет за святотатство, - ещё ниже наклонилась Евфимия.
– Внемли последнему моему совету: не принимай схиму!

–  Что эта женщина говорит?
– возмутился архимандрит Афанасий.

–  Евфимия Ивановна!
– образумливал Василий Беда.

–  А дочь Иван Дмитрича-то права, - истиха прозвучал голос Ряполовского на ухо Патрикееву.

Беда схватил Евфимию за руку, прошипел:

–  Поди прочь!

Василиус из последних сил произнёс:

–  Пусть будет по её. Дьяк оставил деву в покое. Бояре заговорили:

–  Государь может превозмочь болезнь.

–  Не дело богопомазаннику покидать мир допрежь смерти.

–  Не даём воли схимиться.

Архимандриты Трифон и Афанасий со схимническими одеждами отошли.

За плечом Всеволожи прозвучал жёсткий сказ младшего великого князя, юного соправителя, завтрашнего самодержца Иоанна Третьего:

–  Тётка Ефимья, тебе пора!

Голос напомнил девий бас Агафоклии на реке, в русалочьем сборище, что явилось во сне. Да и слова были те же.

Покорная Евфимия удалилась из великокняжеской ложни.

В передней услышала иноземцев:

–  Опять юноша на престоле!

–  Понаблюдаем новые смуты… Она, проходя, молвила по-немецки же:

–  Этот юноша вразумит стариков. Не смуту увидите, а победы.

Невнятное для окружающих алалыканье иноземцев оборвалось, как отрезалось.

Тишина и зловоние проводили её из передней.

Не чёрным ходом, а с Красного крыльца покинула Евфимия государев терем.

Сразу же на площади у Пречистой узрела юродивого Максима с метлой в руках. Он тщательно, хотя бесполезно, мел рыжую жижу мартовской слякоти, приговаривая во всеуслышание:

–  Государство ещё не совсем очищено. Пришла пора выместь последний сор!

Евфимия подошла к блаженному:

–  Здравствуй, Максимушка!

Он оглядел её с высочайшим почтением.

–  Была у великих мира сего? Ну, как они там?

–  Государь наш Василь Васильевич умирает от сухотной болезни, - сообщила Евфимия.

–  В кармане чахотка, в сундуке сухотка, - забормотал Максим, беря её за руку и уводя за собой.

–  Куда ты снова ведёшь меня?
– упёрлась она.
– Опять к мельнице, что на Яузе?

–  Нет, - не отпускал её руку блаженный.
– Мельник меня прогнал. Лишил убогого кельицы. Отныне небо - мои стены и потолок…

Они прошли на Подол, вышли через Чешковые ворота к Москве-реке.

–  Мне в обитель пора, - сопротивлялась Евфимия.
– Завтра ухожу от этого мира. Готовлюсь…

–  Завтра, завтра!
– перебил, передразнивая, Максим.
– Сегодня! Сегодня! И уж готова ты, давно уж готова…

–  Ой, ноги промочила, совсем зазябли!
– жаловалась пленница юрода, не решаясь выдернуть руку.

–  А мы погреем. Сейчас погреем.
– Он вытоптал на берегу пятачок.

Одесную - тонкий москворецкий лёд, ошуюю - стена чьего-то огорода… Максим изломал метлу. Огляделся. Отыскал взором кучу мусора у стены. Отпустив руку спутницы, стал таскать на пятачок доски ящиков, звенья бочек, всё, что могло гореть.

Евфимия с любопытством наблюдала за ним. Вот он вынул из-за пазухи трут, использовал прутья метлы, как растопку, вздул огонь…

–  Погреемся!
– пригласил Максим к занимавшемуся костру.