Ослепительный нож

Вдруг чьи-то губы на её губах. Сон или явь? Отвела взор от крутых скул, от страшных глаз Косого. Углядела на столе свечу в медном подсвечнике. Князь в ночной рубахе довлел над нею, дыша хмельными вонями.

–  Васёныш! Ты вздурился? Непопригожу пьян…

–  Фиал… один фиал для храбрости, - урчал он, приникая к ней.

Не в силах шевельнуть руками, сжатыми им, Евфимия соображала, ища выхода.

–  Батюшки нет, заступы нет!
– беспомощно взывала она к лучшим чувствам, если таковые у Васёныша остались.

–  Беру в жены… Боярин хотел этого, - возился он с её песцовым одеялом, покрытым полосатыми дорогами.

–  Ты обручён!
– кричала Всеволожа.

–  Обручён, не венчан!

Он отнял руку сбросить скомканное одеяло. Она свободною рукой давила его горло, как научилась у Бонеди, чтоб силы покидали и в очах меркло. Ах, левая рука не правая, хватка не та! Железная клешня отринула её.

–  Насилком?
– билась под Васёнышем Евфимия.

–  Насилком!
– яростно отвечал князь.

Он разодрал на ней панёву от ворота и до подола. Она вонзила два перста в его глаза.

–  У!
– застонал Косой.

Простору между ними не было. И света мало. Пальцы вошли не точно. Попали не в зеницы, в вежды. Ногти оцарапали края глазниц. Он снова приковал её к одру. Она удачно попала коленкой в пах. Косой кувякнулся с высокого одра, увлёк её с собою, и оба покатились по рытому ковру. Стол опрокинулся. Свеча упала на пол и погасла. Их руки были сплетены, борьба велась ногами. Князю преизрядно мешала длинная рубаха. И всё же он одолевал…

Теряя остатки сил, Евфимия воззвала во весь голос:

–  Услышьте, небеса, море с землёю! Вкусите моих слёз рыдание!

Косой внезапно отвалился вниз лицом, ударил кулаками в ворс ковра.

–  Ты одолела… Я бессилен!

Час рассвета обозначил весь разор в жилище пленницы. Она, стоная, поднялась и обернула наготу в подхваченное с полу одеяло. Васёныш на коленях полз к её ногам.

–  Прости… Был в о держании… Такая от тебя исходит мана! В огницу ввергла, в лютую горячность.

–  Насилу не быть милу, - вымолвила Всеволожа.

–  Огрешился!
– принял Косой повинный вид.
– Мечтал тебя насилком обрести.

Евфимия, стуча зубами, натянула на ноги мягкие кожаные четыги.

–  Жить под насильщиной не стану. Князь поднялся с колен.

–  Истинный крест, Офима, не пойму, как это сталось. Вместе же росли… Помнишь, вирши у тебя украл, кои Иван Дмитрия для нас придумал на правописанье буквы «ять»?
– и он, напрягшись, прочитал по памяти: «Ъхал лъсом бълый бъс, «Ъсть хотъл и в съти влъз».

–  Прелестник!
– фыркнула Евфимия.
– Взгляни, пожалуй, в каком ты виде, в каком я.

Васёныш оглядел себя в ночной рубахе, бормоча:

–  Уйду, вымолив прощенье за невольный грех.

–  За вольный вымоли прощение, - жёстко сказала Всеволожа.
– И не предо мной, пред Богом!

Князь выпучил глаза, спросил, перекосясь лицом:

–  За какой… вольный? Похищенница собралась с духом.

–  За убийство старика Морозова в Набережных сенях.

Косой не бросился на неё вдругожды, выскользнул за дверь, громыхнул наружными засовами.

И надо ж было ей несдержно прокричать вдогон:

–  Из-под семи замков сбегу!

2

Ей услуживала маленькая татарка по имени Дзедзе. В чёрном балахончике она мухой летала по боковуше, жужжа свои непонятные песни. Выносила ночную посуду, стирала пыль, подавала пищу. Входя, говорила «менду», уходя - «байартай», - стало быть, здоровалась, прощалась.

Боярин Всеволож знал татарский изрядно, а дочь не выучил, не успел. Углублялся с ней в латынь, греческий, немецкий, а позднее арабский. Попыталась Евфимия обратиться к Дзедзе с несколькими словами на арабском, та лишь головой потрясла, хотя удивилась изрядно.

Когда Дзедзе не летала во боковуше и не подсматривала в дверную щёлку, Евфимия отдыхала, расслабившись, углублялась в пережитое, исчезнувшее с гибелью батюшки навсегда. Кто теперь остался ей близок? Инокини-сёстры далеки, как прежде. Племяшка Устя последнее время была чужда. Теперь ясно почему: узнала об их совсельничестве в сердце Васёныша. Кто же остался? Акилинушка свет Гавриловна, амма Гнева! Помнит ли свою подопечную? Жалкует ли о ней?

Дверь-скрыпуха приотворилась.

–  Гостя не примешь ли?

Дмитрий Юрьич Шемяка! С каких пор не виделись? Должно быть, с великокняжеской каши.

–  Фишечка, что за вид! Знать не знал, ведать не ведал. Заполночь прискакал из Галича и вот - на тебе! Огорошен с утра. С братом вошёл в немирье.

Взбудораженная ночным поединком Евфимия обрушила на него всю обиду, будто пред ней не Шемяка, а Косой:

–  Не ждала такой чести. Вырвусь, всё Юрию Дмитричу открою, как на духу. Думаешь, постыжусь?

Гость присел на деревянное стольце со спинкой и подлокотниками.

–  Ой, Васька! Ополоумел… А челобитничать батюшке? Сама видела: боярина Симеона братец порешил, и какая кара? Отец вроде бы отрёкся от нас, а галицкую дружину прислал. Так что потерпи. Попытаюсь послабить твою невзгоду.

Евфимия заголила рукав.

–  Погляди, какая опухлина!

Князь сочувственно перевёл взор от девичьей белой руки к затуманенным очам Всеволожи.

–  Отхрястал бы мерзавца! Старшинство его охраняет.

Шагнув к оконнице, он с треском растворил её.

–  Душно у тебя, как в порубе.

–  Не в силах была открыть, - глянула Всеволожа на разлетевшиеся по полу шипы и подошла вдохнуть воздуха.
– Ох, как высок ваш терем!

Князь Дмитрий стал бок о бок.

–  Наш дворец высок! Гляди, сколь мелко с высоты земное людство, - надменно указал он на толчею торговой площади.
– Кони - тараканы, люди - блошки…

–  Мы не блошки?
– глядела вниз Евфимия.

–  Мы во какие крупные!
– шутя коснулся Дмитрий Юрьич её плеч.

–  Спускайся, станешь блошкой, - устремилась взором Всеволожа к яблоневым огородам, что отделяли площадь от княжого терема.