Останови моё безумие

– Уйди…, хочу отдохнуть, – но прежде чем услышу звук захлопнувшейся двери, решаю ответить ему на вопрос, который задала сама, хотя и поколебленная в его правильности.

– Не жалеешь, – непроизвольный вздох, – я знаю, – дверь закрылась, значит ушёл, а я осталась убеждённой, что не ошиблась относительно его чувства «не жалости».

Через какое-то время, которому я потеряла счёт, проваливаюсь в сон, с мутными надеждами, что родителям не сообщат сегодня, и Лизка не поднимет боевую тревогу.

Вечер подкрался незаметно, не знаю, сколько времени я уже лежу вот так без сна и без мыслей, совершенно ни о чём не думая, и совершенно ничего не чувствуя. Жизнь снова вернулась в свой хаотичный порядок, начинающийся с терпимой боли в груди и продолженный в родных белых стенах, на белоснежных простынях в окружении людей «в белых одеждах». Смешно, я так рвалась покинуть этот ненавистный с первых минут знакомства дом и когда я только начала привыкать к этому великолепию, однозначно царившему здесь, я исполняю своё заветное желание и убираюсь подальше отсюда, только вот в место, ещё больше презираемое мной, и, к сожалению или к счастью, не могу подобрать точного определения, но то место никогда не поменяет моего мнения в благоприятную сторону. Нельзя полюбить больницы! А именно в больницу я и поеду завтра, и я уверена, хотя мой брат наверняка ещё не предполагает этого, что там меня и оставят и не на неопределённое время, которое занимает у меня незапланированный непродолжительной сон, а вполне себе на значительный срок, как минимум в две недели. И это лучшее, потому что это время может растянуться в ещё более неприятные полтора месяца, как было два года назад.

Что может быть более предсказуемым, Влад вернулся вечером с подносом полным еды, это меня ужасно разозлило, он стоял со своим подносом около двери, не делая ни единого шага в сторону, в страхе передо мной, хотя он явно не догадывался о моём пробуждении. Да, я оказалась права, он не жалел меня, но я не понимала, что он испытывает ко мне и эта неизвестность которую я начала презирать ещё больше, медленно, но верно приближала меня к такой привычной неприязни, которую мне уже довелось чувствовать к нему. Я боюсь, но теперь, мне кажется будто он брезгует мной, словно я прокажённая, оттого и не жалеет, а я по глупости своей, подумала, что отсутствие презренной жалости ко мне – хороший знак. Дура! Тебя могут только жалеть или чураться. «Не бойся, братик, я не заразная, но если уж совсем невмоготу находиться рядом, как-нибудь потерпи до завтра, и упрячь в клинику, всё равно с моими анализами никто меня оттуда не выпустит без письменного отказа от лечения», – мысленно говорю с братом, а вслух, получается, выдавить из себя только:

– Оставь это, и уйди, – как же я не хотела его видеть, но всё же одарила его ненавистным взглядом, для подкрепления значимости своих слов. И он сделал, как я сказала, просто ушёл, а я упала на подушки, после того, как дверь наглухо закрылась, и разрыдалась, тихо так, чтобы ветер за окном не смог меня услышать…

«… – Мама, а почему мне нельзя поиграть с другими детьми во дворе?

– Дорогая, ну ты же у меня умничка, ты всегда слушаешь маму, а маме будет скучно дома одной...

– Такая кроха… жалко-то как… – сокрушается женщина средних лет, оглядывая лежащего на каталке маленького ребёнка в бессознательном состоянии, рядом с девочкой в машине скорой помощи разместилась молодая женщина, мать несчастной, плакала не переставая, бормоча невнятные молитвы, то и дело, сбиваясь и начиная по новой….

– Не плачь, мамочка, – хочется успокоить девочке свою расстроенную маму, но она не осмеливается открыть свои глазки, боясь, что мама будет сердиться на неё за непослушание, и потому что девочку очень пугает тётя рядом с мамой, которая всё время о чём-то говорит с выпученными глазами и хватает девочку за запястье. Поэтому четырёхлетний ребёнок стойко переносит качку в большой машине, принимая взрослое решение оставаться спящей….

– Мама, я умру? – очень серьёзно спрашивает девочка в нелепой больничной пижаме с противным катетером в маленькой ручке, через который, в тоненькую венку ребёнка капала очередная капельница, призванная улучшить её слабое здоровье.

– Что ты такое говоришь, глупенькая?! – пожурила её мама, обеспокоенная вопросом, заданным её маленькой больной девочкой. – Откуда ты это выдумала? – не могла её четырехлетняя дочь сама придумать такое, она ведь даже не знает о таких серьёзных вещах.

– Вова сказал, – добродушно доверилась девочка. – А ещё он сказал, что когда мы с ним умрём, то встретимся на небе, и там нам будет не так одиноко, как здесь….»

Вова, тогда действительно умер. Семилетний мальчик умер от остановки сердца, во сне, – пожалуй, это единственное, что успокаивало меня на протяжении следующих трёх лет, его смерть была безболезненной. И когда я приблизилась к отметке критичного возраста, в котором мой юный друг покинул этот бренный мир, я уже морально была готова к смерти, толком не осознавая, что же это слово означает на самом деле. Я понимала только, что я так же как и Вова уйду туда, где не будет моих мамы и папы, не будет весело смеющейся сестры Лизы и никого, кого я знаю сейчас. А ещё я помнила, как Вова рассказывал, что там мы сможем играть, бегать, прыгать и всё, что сейчас нам запрещают делать родители, это безумно мне нравилось, потому, что мне так хотелось быть похожей на обычных детей. Вова говорил, что он встретит меня на небе, и я очень хотела умереть, чтобы начать жить как все…

Я не умерла тогда, не умерла и через год, пошла в школу, попала в больницу, меня перевели на домашнее обучение, а потом я заперла себя в свои картины, переставая ждать смерть на свой следующий день рожденья. Я не умерла даже в четырнадцать, и в восемнадцать смерть не пришла за мной, а всё потому, что моё слабое сердечко оказалось очень сильным и настойчивым и не хотело прекращать биться за эту жизнь, упрямо чередуя черепаший ход с неумолимой секундной стрелкой на часах. Я упрямо живу, будто назло кому-то, или себе в отместку за нелепую мечту в семь лет – умереть, чтобы начать жить…

Подозрительно тихий стук в дверь известил меня о приходе сестры, брат по своему разумению ещё ни разу не стучался в дверь моей комнаты, нагло прохаживаясь без особого разрешения. Лизка вошла после моего короткого «Проходи», и замялась у косяка, ещё что-то надумывая.

– Можно? – наконец, несмело заговаривает сестра, что откровенно не было ей присуще.

– Ты уже вошла, – логично констатировала я. Лизка осторожно приблизилась и села на кровати, я тоже привстала, чтобы оказаться в полулежачем положении.

– У тебя снова был приступ? – самый глупый вопрос, который я ожидала услышать от Лизки и наиболее очевидный.

– Так получилось, – будто моя болезнь это что-то контролируемое, ответила я, пожимая плечами. Нет, я не злилась на Лизку, за её жалость ко мне – привыкла, но и благодарности за её участие тоже не было, сколько себя помню, столько я и больна и всё это время за меня переживают мои родные, это превратилось в неотъемлемую часть их любви ко мне. Безусловно, мне было неприятна их жалость, но они самые близкие мне люди, и я прощала им их извращённое ко мне сочувствие, смирилась.

– Влад попросил меня не говорить пока родителям, – мои брови медленно, но верно прокладывали себе путь к кромке лба, – сказал, что сам им позвонит завтра, после твоего обследования. Всё-таки не нужно было тебя слушать и пропускать очередной стационар, – высказалась Лизка.

– Мне правда было лучше, – начала оправдываться я, вспоминая, как отговорила всю свою семью везти меня в больницу, убеждая их, что можно пропустить это полугодие по причине отсутствия приступов долгое время. Просто меня не привлекала мысль лежать под капельницей летом, и наслаждаться запахом хлорки и смешанного аромата лекарственных средств, хотя бы раз мне хотелось почувствовать себя нормальной.

– Видимо не очень, раз пришлось вызывать скорую, таблетки не помогли? – проницательно подметила Лизка, временами на мою сестру волнами накатывала серьёзность.

– Не помогли, – не стала отпираться я. Лизка по давно установившейся привычке, после моего поражения в словесном бою с ней, задушила меня в своих объятиях.

– Всё будет хорошо, – решила попутно успокаивать она меня, и так совершенно успокоенную, чего волноваться, лучше уже не будет, а к худшему я давно готова. Наконец после пары поглаживаний по моим не отросшим волосам, Лизка прекратила мою персональную пытку и отпустила меня.