От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое

Другой вопрос, по которому я рискнул высказать свои соображения президенту Трумэну, касался намерений русских вступить в войну против Японии. Я говорил ему, что, поскольку имеющиеся сведения указывают на неизбежность скорого краха Японии, я категорически возражаю против вступления Красной армии в эту войну. Я предвидел определенные трудности, которые будут порождены ее участием в войне, и предлагал, чтобы, по крайней мере, мы не ставили себя в положение упрашивающих или умоляющих русских о помощи.

Третье предложение, с которым я обратился к президенту, сводилось к тому, чтобы мы сохранили некоторую гибкость в вопросе прекращения операций в рамках ленд-лиза с французами и англичанами… Я полагал, что нужно избежать одностороннего и внезапного прекращения помощи по ленд-лизу и поступить таким образом, чтобы дать возможность этим странам быстро приспособиться к новым условиям.

Я информировал президента о своем убеждении, что нам следует обращаться с экономикой Германии, и в частности в вопросах репараций, таким образом, чтобы дать немцам возможность существовать при условии их готовности трудиться». Трумэн внимательно слушал.

Из Антверпена президентский караван из 40 машин отправился в Брюссель по шоссе, охраняемому бойцами 35-й американской дивизии. В брюссельском аэропорту Трумэна ждала «священная корова» – комфортабельный президентский борт С-87А, который и доставил его на аэродром Гатов. В толпе встречающих, состоявшей в основном из военных участников делегации США во главе со Стимсоном, были и советские послы в Вашингтоне и Лондоне – Громыко и Гусев.

«Почести были оказаны отрядом из 2-й бронетанковой дивизии „Ад на колесах“, после чего я осмотрел почетный караул. Затем еще одна автомобильная кавалькада доставила нас в Бабельсберг, проехав по пути через районы Потсдама. Отрезок дороги, по которому мы ехали, охранялся американскими и британскими войсками, но большая часть патрулировалась советскими солдатами в зеленых пилотках, так как это была зона, контролируемая Россией. Не прошло и тридцати минут, как мы прибыли в конечный пункт назначения».

Трумэн отправился в свой особняк: «Мое жилье представляло собой трехэтажную резиденцию с лепниной на Кайзерштрассе № 2, которая раньше была домом главы киностудии. Здание, которое сразу же окрестили „маленьким Белым домом“, хотя оно и было выкрашено в желтый цвет, находилось прямо на берегу озера и окружалось с трех сторон рощами из деревьев и кустарников, образующих очень красивый сад, спускающийся к озеру. Во время войны из дома вывезли всю мебель, но русские заново обставили его», – читаем в мемуарах Трумэна.

А в дневнике этот особняк он описал как грязное французское шато, которое «какой-то германский архитектор попытался переделать так, чтобы оно выглядело, черт побери, чисто германским».

Трумэн воспользовался дневной задержкой в открытии конференции для поездки 15 июля по тому, что оставалось от Берлина, на автомобиле. Столица рейха произвела на него сильное впечатление. «Примерно на полпути к городу мы увидели всю американскую 2-ю бронетанковую дивизию, развернутую вдоль одной из сторон шоссе для моего обзора. Затем наш кортеж добрался до центра Берлина и свернул на Вильгельмштрассе к развалинам рейхсканцелярии, где Гитлер так часто разглагольствовал перед своими нацистскими последователями. Мне никогда не приходилось видеть таких разрушений.

– Вот что бывает, – сказал я, – когда человек переоценивает себя.

Остаток пути шел мимо Тиргартена, развалин рейхстага, министерства иностранных дел Германии, дворца спорта и десятков других мест, которые до войны были всемирно известны. Теперь они превратились в груды камней и щебня. Еще более удручающим зрелищем, чем разрушенные здания, была длинная, никогда не прерывающаяся процессия стариков, женщин и детей, бесцельно бредших вдоль автобана и по проселочным дорогам, неся, толкая или таща то, что осталось от их пожитков».

В дневнике Трумэн записал: «Мы отправились в Берлин и увидели абсолютные руины. Это вина Гитлера. Он не смог превзойти самого себя, пытаясь захватить слишком большую территорию. У него не было морали, а его народ его поддержал.

Как жаль, что человеческие создания не могут в жизни осуществить моральные принципы. Мне кажется, что машины уже несколько столетий стоят впереди морали. Мы всего лишь муравьи на этой планете, и, может быть, когда вгрызаемся в планету слишком глубоко, может наступить расплата, не так ли?» Через три недели этот человек взорвет ядерные бомбы в Хиросиме и Нагасаки.

Трумэн вернулся в Бабельсберг.

В паре кварталов от него – в доме № 23 по Рингштрассе разместился Черчилль, прилетевший в тот же день на самолете из Лондона.

Черчилль и выборы

Черчилль в начале лета был почти всецело поглощен своей избирательной кампанией. Он приготовил ударную предвыборную речь, которую 4 июня намеревался произнести по радио. Предварительно показал текст супруге и дочери. Обе умоляли опустить один абзац: «Ни одно социалистическое правительство, устраивающее всю жизнь и производство страны, не может позволить свободное, резко, четко обозначенное словесное выражение публичного недовольства. Оно должно будет обратиться к какой-либо форме гестапо». Черчилль призывал сограждан «оставить социалистических мечтателей с их утопиями и кошмарами. Давайте обратимся к тяжелой работе, ожидающей нас. Пусть дом, в который вернется воин, будет иметь скромное, но гарантированное процветание, пусть он будет огражден от несчастий, пусть британцы останутся свободными, чтобы создавать планы для себя и для тех, кого они любят».

Женская половина семейства Черчиллей верно поняла пагубность сравнения лейбористов с гестапо. Дочь Сара объясняла отцу: «Люди, которые голосуют за социалистов, исходят по существу не из своих идеалов или взглядов, а просто потому, что жизнь трудна для них, часто это неравная борьба, и они думают, что голосуя за лейбористов, они смогут облегчить свою ежедневную жизненную борьбу». Черчилль остался непреклонен, и напрасно.

Эту речь слушала студентка Оксфорда и активистка консервативной партии Маргарет Тэтчер, которая много лет спустя, уже уйдя с поста премьер-министра, напишет в своих мемуарах: «Я отчетливо помню, как сидела в студенческой комнате отдыха в Сомервиле, слушая по радио знаменитую (или печально известную) предвыборную речь Черчилля, где звучало, что социализм для своего укрепления создаст „некоего рода гестапо“, и думала: „Он слишком далеко зашел“. Как ни неопровержима была логика, связывавшая социализм и насилие, в тех обстоятельствах она не нашла поддержку».

Гестапо ему припомнят не раз. Когда в парламенте Черчилль объявит о планах отправиться в Германию на Потсдамскую конференцию, его спросили, «собирается ли он взять с собой гестапо?» Имея в виду лидера лейбористов Эттли.

Премьер энергично вел кампанию, словно позади не было шести лет войны. На специальном поезде он разъезжал по стране, делая ставку исключительно на свою личную популярность. 16 июня он выступил в одиннадцати городах, 27 июня – в десяти, 28 июня – в шести. Показывая на толпы народа, собиравшиеся, чтобы его послушать, он сказал секретарю Колвилу:

– Каждый, кто видит энтузиазм этих людей, не может иметь сомнения в результате выборов.

– Это было бы так, если бы это были президентские выборы, – ответил Колвил. Действительно, избирали не Черчилля. Шла межпартийная борьба в сотнях округов за парламентское большинство.

«Конечно, премьер-министр был чрезвычайно популярен в Англии, – замечала биограф Черчилля Франсуаза Бедарида, – но при этом его считали старым реакционером и человеком из прошлого… Мысли о возможном поражении у Черчилля даже не возникало, между тем он шел против течения и не осознавал, насколько сильна была в народе жажда обновления».