От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое

Сталин предложил разобраться в нагромождении структур – СБ ООН, Европейская консультативная комиссия, предложенные Совет министров иностранных дел (СМИД), мирная конференция:

– Кто же кому будет подчинен?

– Совет министров существует параллельно Совету Безопасности, где участвует и Китай, и параллельно периодическим совещаниям министров и Европейской консультативной комиссии, – высказал свое мнение Черчилль. – Я предлагаю как принцип, чтобы мирный договор был подготовлен пятью главными державами. Но что касается Европы, то европейские проблемы должны быть обсуждены только четырьмя державами, которые непосредственно заинтересованы в них. Тем самым мы не будем нарушать работу Европейской консультативной комиссии и периодических совещаний министров. Обе эти организации могут продолжать свою работу одновременно.

Трумэн смирился:

– Я согласен и не возражаю против исключения из Совета министров Китая. Я понимаю дело так, что этот вопрос надо передать на обсуждение министров иностранных дел.

– Да, правильно, – согласился Сталин.

– Можем ли мы сегодня еще что-либо обсудить? – спросил председатель.

Сталин сказал:

– Поскольку все вопросы будут обсуждаться министрами иностранных дел, нам нечего будет делать.

«Ироничный юмор Сталина часто проявлялся во время встречи», – замечал в связи с этим эпизодом Трумэн.

– Министры должны давать нам для обсуждения три или четыре пункта. Чтобы нам было чем заняться, – внес компромиссное предложение Черчилль.

Трумэн предложил начинать заседания в четыре часа вместо пяти, и партнеры по переговорам подчинились председателю.

– Если это принято, отложим рассмотрение вопросов до завтра, до четырех часов дня, – вознамерился закрыть заседание Трумэн. Но Сталин не дал ему это сделать.

– Отложим. Только один вопрос: почему господин Черчилль отказывает русским в получении их доли германского флота?

Черчилль взорвался:

– Я не против. Но раз вы задаете мне вопрос, вот мой ответ: этот флот должен быть потоплен или разделен.

– Вы за потопление или за раздел? – уточнил Сталин у премьер-министра.

– Все средства войны – ужасные вещи.

– Флот нужно разделить, – предложил Сталин. – Если господин Черчилль предпочитает потопить флот, – он может потопить свою долю, я свою долю топить не намерен.

– В настоящее время почти весь германский флот в наших руках, – успокоил Черчилль.

– В том-то и дело, в том-то и дело, – оставил за собой последнее слово Сталин. – Поэтому и надо нам решить этот вопрос.

Громыко внимательно наблюдал за поведением Сталин на встречах Большой тройки: «Он всегда сидел, внимательно слушал выступающих. Поднимался от стола, только если объявлялся перерыв или заседание уже заканчивалось… Обращало на себя внимание то, что Сталин не носил с собой никогда никаких папок с бумагами. Так он появлялся на заседаниях, на любых совещаниях, которые проводил. Так приходил и на международные встречи – в ходе конференций в Тегеране, Ялте и Потсдаме. Не видел я никогда в его руках на таких заседаниях ни карандаша, ни ручки. Он на виду не вел никаких записей…

Приходил он на совещания или на заседания международных конференций подготовленным. Когда делегация вместе с ним шла на заседание, то всегда знала, о чем он будет говорить. От Советского Союза почти всегда выступал только он. Во внешних делах его главной опорой был В. М. Молотов. Если нужно, в определенный момент Сталин, склонившись над столом, советовался с кем-либо из членов делегации и потом высказывал свое мнение».

Уже первый день переговоров показал, что «дух Ялты» был в прошлом. Громыко находил, что «с внешней стороны все выглядело как будто в порядке. Главы приветствовали один другого, выражали удовлетворение, что встретились. Но на заседании „за круглым столом“ не хватало теплоты, которой требовала обстановка исторического момента, теплоты, которой ожидали и воины союзных армий, и народы всей земли… Уже в начале работы конференции за внешней чинностью проглядывала на каждом шагу настороженность и политическая сухость со стороны президента США и премьер-министра Англии… В своей большей части разговор носил весьма натянутый характер, хотя никто не стучал кулаком по столу.

Наше общее мнение состояло в том, что Трумэн прибыл в Потсдам, поставив перед собой задачу: поменьше идти навстречу СССР и побольше оставлять возможностей для того, чтобы пристегнуть Германию к экономике Запада. Бросалось в глаза и то, что даже в дискуссию по вопросам, которые не являлись столь уж принципиальными, Трумэн нарочито стремился вносить элементы остроты. Чувствовалось, что он настроился на определенную волну еще до приезда в Берлин».

Фейс, входивший в состав американской делегации, внимательно наблюдал за поведением участников: «За столом конференции Сталин обычно говорил тихим голосом, обращаясь к русскому переводчику Павлову, сидевшему рядом, в то время как Трумэн и Черчилль были вынуждены говорить громко, чтобы их могли услышать все их американские и британские коллеги.

Трумэн, возможно для того, чтобы скрыть свою неуверенность, временами говорил резко и напористо… Он не переносил привычку Сталина и Молотова вновь и вновь обсуждать какую-либо тему с целью сломить сопротивление оппонента, а длинные речи Черчилля выводили его из терпения. Он представлял собой тип человека, принимающего быстрые решения, который, услышав соответствующие факты, сразу же и бесповоротно формировал свое мнение».

Дипломатическое превосходство Сталина над своими партнерами было налицо и отмечалось самими западными участниками конференции. «Острота постановки вопросов Сталиным, его умение поймать своих коллег врасплох обнаруживает пробелы в их подготовке, – отметил в своих заметках на полях записей потсдамских переговоров 17 июля Фейс. – Сбивчивые объяснения Черчилля представляют собой немногим больше, чем обдумывание проблемы вслух. Трумэна вообще трудно винить за его нехватку знания истории вопросов. Сталин же демонстрирует интеллектуальную глубину в разложении предмета на составные части, требующие конкретных решений».

Громыко приходил к выводу: «Когда говорил американский президент, все присутствовавшие выслушивали его очень внимательно. Они наблюдали за ходом и поворотами его мысли, за меткими суждениями, шутками. Все сознавали, что он высказывал мысли, которые имеют огромное значение в предстоящем строительстве здания мира.

Выступал или делал замечания премьер-министр Англии. Он умело и даже ловко формулировал свои мысли, умел блеснуть и шуткой. Чувствовалось, что он на ты не только с политикой, но и с историей, особенно новейшей.

Тем не менее как-то само собой получалось, что все присутствующие – и главные, и не главные участники – фиксировали взгляды на Сталине. Даже если говорил другой участник, то почему-то большинство присутствующих все равно наблюдали за Сталиным, за выражением его лица, за взглядом, стараясь понять, как он оценивает слова и мысли своих коллег.

И вот тихо, как бы между прочим, начинал говорить Сталин. Он говорил так, как будто кроме него присутствовали еще только двое. Ни малейшей скованности, никакого желания произвести эффект, ни единой шероховатости в изложении мысли у него не было. Каждое слово у него звучало так, как будто было специально заготовлено для того, чтобы сказать его в этой аудитории и в этот момент…

Не только я, посол, но и другие советские товарищи, обмениваясь мнениями после такого рода встреч, констатировали, что центральной фигурой на них, безусловно, являлся советский руководитель».

Много лет спустя Черчилль – в речи к 80-летию Сталина – скажет в парламенте: «Сталин был человеком необычной энергии, эрудиции, с несгибаемой силой воли, резким, жестоким, беспощадным в беседе, которому даже я, воспитанный в Британском парламенте, не мог ничего противопоставить… Сталин произвел на нас величайшее впечатление. Его влияние на людей неотразимо. Когда он входил в зал на Ялтинской конференции, все мы, словно по команде, вставали и, странное дело, почему-то держали руки по швам. Он обладал глубокой, лишенной всякой паники, логически осмысленной мудростью. Он был непревзойденным мастером находить в трудные моменты пути выхода из самого безвыходного положения».