Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника

Майор сидел на ступеньках лестницы с тыльной стороны здания. Рядом с ним лежал АКМ с потёртым и поцарапанным прикладом, перед ним стояла большая общепитовская корзина с бутербродами; их несли в Белый Дом со всей Москвы – питать защитников. Майор снимал с бутербродов любительскую колбасу и наворачивал её отдельно, без хлеба. Запивал молоком из пакета и, похлопывая себя по обтянутому гимнастёркой объёмистому животу, извинялся: «Мне много хлеба нельзя – сильно полнеть начал».

Про ужасы штурма майор рассказывал смачно, со вкусом. Живописал. Танки, гаубицы, ракетные комплексы, вертолёты, истребители, спецназ, «десантура» постоянно фигурировали в его прогнозах. Они неизменно заканчивались побоищем и кошмаром.

– Так что же, разбегаться по-тихому, пока не началось? – Не выдержал Петя пророчеств этого Лаокоона. Кстати, майор упомянул, что здесь, среди защитников, два его сына и зять.

– Зачем разбегаться! – Искренне удивился тот. – Во-первых, они на штурм никогда не решатся. Кишка у них тонка. Во-вторых, солдаты в народ стрелять не будут. Что я, солдат не знаю! В-третьих, наше дело правое – путч не пройдёт!

Последний аргумент майор проговорил, как отрезал, и вновь занялся колбасой.

В эти три дня Петя творил обильно; репортажи, очерки, интервью – он завалил ими редакцию, но Лусия требовала новых. По событиям в СССР они готовили спецномер, и главные тексты для него поставлял Петя. Он заразился всеобщей лихорадкой, не ночевал дома, почти не уходил с обширного двора, располагавшегося за зданием Верховного Совета со стороны Рочдельской улицы. На этом дворе собирались отряды защитников Белого Дома, толпы просто сочувствующих. Здесь обсуждались новости, местные и мировые; перед этим двором выступал прикрытый бронированными портфельчиками Ельцин; сюда выходили с информационными сообщениями его соратники, которых все знали в лицо, но никто не помнил по именам… Здесь бродили, перемещались в беспрерывном движении, сидели, спали, ели сотни людей, живущих по-соседству и приехавших из Бог знает, каких медвежьих углов неоглядной страны… Это был табор, ставка Тушинского вора, лагерь восставших, где лишь немногие обладали информацией и понимали истинную суть происходящего… А остальные жили надеждами, иллюзиями, мечтами, химерами…

Страшная ночь с 20 на 21 августа… Пролившаяся на Садовом кольце кровь… Она казалась лишь первой каплей, а бестолково рвавшиеся к Новому Арбату армейские БМД – лишь авангардом штурмующих войск. Воодушевление жертвенности, паника гибели, ожидание жизни – перемешавшись, слившись воедино, сплавившись в раскалённый поток затопили Москву. Улицы шумели, улицы не спали. Под фонарями вскипали истерики. Мимолётные вожди звали бросаться под гусеницы, звали драться с армией… Уже появился над толпами старорежимный триколор, уже срывали с древков красные флаги… Советский дредноут валился на борт, тонул. Но хотелось скорее, хотелось сейчас! Нетерпелось увидеть, как он разломится надвое и пойдёт ко дну… Допотопный, обклёпанный броневым листом утюг… Некуда ему плыть… Незачем… И крови не жалко… Лишь бы быстрее и надёжнее улёгся он в придонный ил!

Поздним вечером 22 августа, в последние мгновения мятежа, Петя оказался на площади Дзержинского. Шли празднества победы. В столицу привезли из крымского заточения тихого, смущённого, всё еще испуганного Горбачёва. Похватали нескольких путчистов, кого смогли. Министр Борис Пуго вывернулся – застрелился. Канцелярия российского президента успела напечь и раскидать по городу миллион указов; они валялись везде, обдавая жаром, румянясь корочкой. Кто хотел, бросался претворять их в жизнь, а большинству было не до них – кругом шумел фестиваль. Ура, Бастилия взята! Теперь рушить стены! Как весело ломать! И как нудно строить!

Памятник основателю ЧК, рыцарю революции, палачу и сатрапу облепила многотысячная толпа. Маленькие фигурки выводили на граните постамента красной и белой краской похабщину. Кто-то, чтобы потоптаться на польско-шляхетской сущности покойного, писал скабрезности на иврите. Потом поползли наверх, потянули трос… Появился автокран… Металлическую петлю надели Дзержинскому на шею… Фигурки заскользили вниз… Кран дёрнул раз, другой… Железный Феликс накренился… Слетел с пьедестала… Закачался в петле… Площадь взревела, заплескалась, запрыгала в приступе санкюлотского счастья.

Никаких тёплых чувств к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому ни раньше, ни, тем более, сейчас Петя не испытывал. Облизанный пропагандой образ создателя тайной полиции никогда не убеждал Петю в пламенности его сердца, хладности ума и, особенно, в чистоте рук. Просто он понимал – ни одно государство не обходится, да и не может обойтись без полиции, явной и тайной, без внешней разведки, без специальных служб. А, коль скоро не обходится, у всех этих институтов должен быть и отец-основатель. Совсем не обязательно любить его и носить цветы к подножию памятника. Просто он – часть истории, плохой или хорошей, но истории государства, народа, людей.

Сегодня происходящее на площади отвращало Петю вандализмом, дикостью, каким-то животным, звериным смыслом. Он не разделял восторга толпы. Наоборот, ему стало грустно и тяжело. Не так! что-то было не так во всей этой пляске на костях. С собственным прошлым нельзя обходиться подобным образом. Похоже, в России опять революция, думалось ему. Опять «до основанья, а затем…» Опять трагедии, кровь, нищета, борьба за выживание… Опять виселицы и гильотины?

Может, прав Володька Кириллов – дать дёру, пока ещё можно?

За всей этой бурей событий, за сомнениями и восторгами Петя напрочь забыл о своих взаимоотношениях с Агентством. Опомнился только через неделю.

Дебитно-кредитные дамы в бухгалтерии, куда он пришёл за расчётом, очень удивились его желаниям.

– Как я могу вас рассчитывать, Пётр Сергеич, если по вам нет ни приказа, ни распоряжения, – раздражённо выговаривала ему молодящаяся, с розовым маникюром и обесцвеченными волосами Вера Васильевна. – Вы, Пётр Сергеич, всегда всё путаете… Зачем это вам вдруг увольняться приспичило, вы что, путчист?

– Да мне Мельников сказал… – растерянно промямлил Петя.

– Ха, Мельников, – Вера Васильевна взмахнула руками, как крыльями, и закатила глаза. – Он с двадцать первого в Агентстве не работает. Прибежал, как ошпаренный, в один день оформился, и нет его… Председатель с прошлого вторника тоже не появляется… Идите, идите, Завадский! Хотите увольняться, давайте, как положено: пишите заявление, получайте обходной лист, собирайте подписи…

Петя не был фаталистом, но любил копаться в смыслах. Выйдя из бухгалтерии, он принялся прикидывать, какую игру ведёт с ним судьба. Зачем она отозвала его из Мексики? Зачем сделала иностранным корреспондентом в родной стране? Зачем свела с Александром Ивановичем Мельниковым и, чего уж притворяться, напугала почти до потери пульса «волчьим билетом»? А потом три дня коптила над костром путча? Что всё это значит?

Ответов Петя не находил, хотя честно и не жалея усилий, ломал голову над загадками капризной дамы. Думать, что судьба устроила путч лишь затем, чтобы избавить его, Петю Завадского, от мести заместителя резидента КГБ в Мексике Тони Маклакова, было слишком даже для его гипертрофированного индивидуализма. В конце концов, он решил, что содержался в этих её финтах какой-то сокровенный, недоступный смертным смысл. Покончить с предпоследней империей на Земле, к примеру. А его, Петю, просто затянуло между шестерёнок огромного механизма истории. На том он успокоился, выкинул из головы все вопросы и стал жить дальше.

Повесть II. Страхи

Кто-то, наверное, полагает, что работа журналиста только в наше неспокойное время стала суетной и опасной. Нет, тщеты, суеты, опасностей и страхов было в ней предостаточно и раньше. Особенно это касается работы журналиста-международника. Некогда международники считались элитой профессии. Однако околономенклатурное положение лишь добавляло им страхов. Были они разными, эти страхи…