Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника
Шрифт:
Вообще-то, ездить ему нравилось. Любил он ожидание интересного, нового и необычного – людей, положений, мыслей, – любил чувство полноты и насыщенности жизни, которое появлялось в дороге. Волновало его ощущение свободы и какой-то степной воли, когда никто не указывает, что можно, а чего нельзя, да и нет никаких начальствующих в радиусе пары сотен, а то и пары тысяч километров. Сам ты себе начальник и сам себе голова. И все бы здорово, да вот только мокрая эта зима…
Командировки Петя любил. Не любил он капитана Санчеса. От капитана зависели поездки. Он мог разрешить, но мог и запретить. И часто накладывал запреты, не особенно вдаваясь в объяснения мотивов и причин. Однако не любил его Петя вовсе не за это, по общему журналистскому приговору, самодурство – капитан был высокомерен и хамоват, особенно
При виде капитана, кроме душевного дискомфорта и раздражения, Петю посещали еще и ранее несвойственные ему, но вполне чекистские мысли: «Хорошо было бы узнать, чем занимался этот Санчес до революции, да и, вообще, Санчес ли он? Наверняка окажется бывшей диктаторской сволочью из национальной гвардии!»
Мысли эти были Пете неприятны, но ничего поделать он с ними не мог. Они появлялись, как королевская кобра под дудочку факира, стоило ему столкнуться с капитаном, увидеть его форму, неизменно отутюженную и пошитую из отличного материала, его высокие ботинки «made in USA» со шнуровкой, его седую голову, аккуратно подстриженную и уложенную волосок к волоску. Капитан был вовсе не стар, лет сорока, но полностью сед, и потому еще более импозантен. Журналисты прозвали его комиссаром Каттани, и он действительно походил на этого артиста из популярного во всём мире сериала про итальянскую мафию, как его… ах, да, Микеле Плачидо.
Каждый разговор с Санчесом превращался для Пети в муку мученическую: он боялся, что капитан прочтет в его глазах всё – и раздражение, и нелюбовь, и мысли, прилетавшие с Лубянки. Поэтому Петя прятал взгляд, начинал мямлить, путаться, и чувствовал себя скверно. Студентом, не выучившим предмет, чувствовал он себя. Даже контратаки на капитанское хамство звучали у Пети как-то неубедительно и невнятно.
А капитан всегда чуть усмехался, при встречах с Петей. Едва заметно, самым уголком мужественно очерченных губ. Эта его усмешка ещё больше выбивала Петю из колеи.
Вот и сейчас она зазмеилась на капитанском лике, как только Петя показался в салоне. Капитан, не торопясь, отложил журнал и небрежным жестом руки с сигарой отослал смуглянку. Выжидающе и раздраженно уставился на Петю: «Ну, опять! Ну, не дают спокойно жить!» – Читалось в его влажных, тёмных, жеребячьих глазах.
– Добрый день, капитан! – Произнес Петя, бодренько игнорируя и ухмылку, и все послания, светившиеся в капитанском взоре.
– Добрый, – вполне нелюбезно отозвался Санчес и заложил в рот сигару, сразу приняв надменный вид. Девчонки, трудившиеся над капитановой пяткой, дружно захихикали, искоса поглядывая на Петю. Смуглянка запустила в него улыбку на сто зубов, ровных, влажных и белых, словно зерна в початке молочного маиса.
Этот выстрел Петя вынес стоически. На хохотушек не обиделся – привык, что его блондинистые кудри, голубые глаза и приличный рост производят неизгладимое впечатление на местных дульциней.
– Нужно бы мне съездить на север, – начал Петя и добавил, проявив необходимую лояльность. – Куда посоветуете, капитан?
– Да я посоветую вам, компаньеро, дома сидеть. Слышали, вчера Патрика Дарю из Франс-пресс подстрелили около Стели, как раз там, на севере? Скончался сегодня в военном госпитале…
– Знаю, даже ездил утром прощаться, – кивнул Петя и содрогнулся от пронзившего воспоминания. Жёлтое, неживое лицо на белой наволочке, фиолетовые ногти с чёрной каймой, запекшейся под ними крови. Пуля попала бедняге Патрику в основание шеи, между ключицами, и он, видно, раздирал ногтями грудь в предсмертной муке. Говорили, будто группа журналистов
заблудилась в горах и расположилась на ночь в каком-то сарае. Все уже спали, когда прилетела очередь… Одна-единственная… Шальная… Неизвестно, кем пущенная… Все пули прошли поверх голов, и только одна угодила в Патрика… Не пристрелян был автомат, разброс давал большой…– Ну, вот, видите, куда вы поедете! Сидите дома. Все поездки откладываются, вплоть до выяснения обстоятельств гибели француза…
Капитан проговорил это спокойно, с не допускающей возражений интонацией безоговорочного отказа.
«Вот, гад!» – Подумал Петя, опустив глаза долу, а вслух произнёс:
– Ехать мне все равно придётся, капитан. Вы не пустите, уеду через МВД, команданте Орехас мне не откажет.
Петя лукавил. До самого старшего члена правящей девятки, команданте Николаса Орехаса, поэта и бывшего журналиста, курировавшего все рагуанские спецслужбы, Пете было не дотянуться. Он и разговаривал-то с команданте всего один раз почти два года назад, когда брал интервью. Но капитан этого не знал, а вот факт интервью был ему известен. Поэтому, уже достаточно знакомый с революционными нравами, Петя бил наверняка. Не станет Санчес связываться с всесильным шефом МВД, не его это уровень. Можно огрести, особенно, если попадешь под горячую руку. А команданте Орехас славился тяжёлым нравом, коварством и злопамятностью, за что и получил прозвище «Старый лис».
Капитан окатил долгим взглядом поверх вновь раскрытого журнала настырного, как большая золотистая муха, Петю и вздохнул.
– Хорошо, поезжайте в Макарали, это в департаменте Финотега, на севере, как заказывали, – тяжело и неприязненно проговорил капитан, не закрывая журнал. – Зайдите в мой офис. Я позвоню, письмо вам подготовят…
– А что там, в Макарали? – Вопросил Петя обиженно и нервно.
– Да ничего особенного. Столичный студенческий батальон второй месяц загорает, – небрежно бросил капитан из-за журнального глянца.
Капитан Санчес отвечал на чувства Пети полной взаимностью.
Впрочем, его отношение носило не личностный, а, скорее, политический характер. Капитан Санчес полагал, что американцы зря ушли из Рагуа. Однако ушли, делать нечего. Плохо, что на освобождённое ими место немедленно наползли русские, кубинцы, болгары и восточные немцы. Особенно русские и кубинцы. Слишком много их сегодня в Рагуа, не продохнуть. Может, они, конечно, и помогают… Хотя, уберись они сегодня из Рагуа вместе со своим коммунизмом и своей помощью, завтра и война бы кончилась… Вот пусть и отправляются. А мы здесь сами разберёмся, без учителей.
Приблизительно такие чувства по отношению к Пете и такие мысли по-поводу глобального положения дел роились под красиво уложенной капитанской шевелюрой.
– Мне столичные студенты неинтересны, капитан. Я их и так каждый день наблюдаю, без этого вашего Макарали.
Петя решил покапризничать больше из желания досадить Санчесу. Сколько раз ездил он в такие вот полутыловые части, на участки фронтов, где ничего не ожидалось и не происходило, и возвращался с исписанным блокнотом, с заполненными диктофонными кассетами. В зоны реальных боев журналистов, всё равно, не пускали. Попасть туда можно было только по случаю. Самое большее, что позволяли, – приблизиться к передовой на полкилометра. Да уже и не нужно это было Пете. За четыре года он настолько набил руку на героических репортажах и корреспонденциях, что вполне хватало самого факта поездки и пары-тройки реальных имён. А весь антураж – и боевая обстановка, и тревожное чувство нависшей опасности, и храбрость солдат – ложились в текст, как бы, сами собой.
Сейчас Петя упёрся. Ну, достала его эта хамская, вызывающе розовая капитанская пятка, этот журнал с голыми девками, этот вальяжно-пренебрежительный тон.
Санчес отреагировал мгновенно:
– Как знаете, компаньеро, – капитан положил раскрытый журнал на колени, подчёркивая, что не собирается затягивать беседу. – Идите к команданте Орехасу, а я подам рапорт, что вы отказались от предложения министерства обороны…
Петя даже крякнул от досады – рапорт означал конфликт, который непременно дойдёт до посольства. Начнутся унылые разбирательства… Доложат самому… Чрезвычайный и полномочный обязательно станет орать и пугать возвращением на Родину. О, Господи, надоело-то всё как!