Открытие Индии (сборник) [СИ]

– Печально детки, но наш пузатенький мотылёк встретился с роковой булавкой именно здесь, в комнате.

– Почему с булавкой? – поражённо спросил Малыш. – Там не было никакой булавки.

Гунилла трагедийно закатила глаза: какой же он несообразительный!

– Это иносказание, мой дорогой, – терпеливо пояснила фрекен Бок. – А теперь, – она заговорила с угрозой, – живо прекратите вилять и расскажите, что тут произошло на самом деле? Ну!

– Я не знаю! – в голос воскликнули маленькие паршивцы. – Это он, – добавила Гунилла. Он постоянно заставлял меня водить и считать до триста пятьдесят, чтобы самому Карлсона спокойно…

– Врёшь ты всё! – закричал Малыш с ненавистью. – А кто обещал мне рассказать про то, как Кристер до сих пор берёт в кровать бутылочку с молоком, если я безвылазно просижу десять минут в прихожей под папиным пальто? Скажи! Скажи давай!

– Анафемское семя! – прорычала фрекен Бок. – А ну, замолчите оба! Немедленно! – И в наступившей тишине добавила: – Похоже, придётся вызывать полицию.

– Не надо, – взмолился Малыш. – Давайте лучше спросим у Бимбо. Может, он что-нибудь знает?

– У кого?! – Домоправительница выпучила глаза. – Мой дорогой, ты уже большой мальчик и должен знать, что собаки не разговаривают.

– Ясное дело, разговаривают, – с жаром возразил Малыш. – Во всяком случае, для Бимбо это совсем не трудно. Скажи, Бимбо – ведь не трудно?

– Где там, – лихо ответил Бимбо, – трудно только, если я в это время жую тянучку.

Фрекен Бок в ошеломлении рухнула на стул. Говорящий пёс! Боже правый, только этого не хватало! А ведь она могла поручиться чем угодно, что никто из детей, пока звучали нелепые слова о тянучке, губ не размыкал.

Но, с другой стороны, и собака ведь не раскрывала своей пасти.

– Кто тебя учил чревовещанию, Малыш? – спросила она первое, что пришло в голову: наугад, для того только, чтобы не лишиться ведущей роли в этом идиотском расследовании.

– Я, – сказал Бимбо. – Но он скверный ученик. У него движутся скулы и вращаются глаза как у берсерка, а от этого весь эффект насмарку. Разрешите представиться, мадам. – Он церемонно преклонил переднюю лапу: – Бимболиус Финем Секулорум. Обскурый и чрезвычайный посланник народа Канис в Стокгольме.

– Чёрта ли тебе, такому важному кавалеру, делать в этой семье? – не сдавалась фрекен Бок, изучая напряжённым взглядом лицо Малыша. Ну не может, не способен мальчик его возраста не выдать себя, разыгрывая взрослого!

Но Малыш был как каменный. Он гордился своей говорящей собакой, гордился упоённо и самозабвенно. Ни на что другое его попросту не хватало.

– А чёрта ли тебе, старая ведьма, делать в этой семье? – живо парировал Бимболиус Финем Секулорум, обскурый и чрезвычайный.

Ведьма? Неужели она раскрыта? Фрекен Бок замерла с искривившимся ртом.

Гунилла вдруг захохотала басом, а, отсмеявшись, предложила:

– Кажется, пришла пора открывать карты, дамы и господа? Думаю, каждый из вас – так же как, впрочем, и я – командирован сюда с одной целью. Добыть антигравитатор впавшего в детство доктора Снуурре Карлсона.

– Твоя правда, сестрёнка, – легко согласился Бимболиус Финем Секулорум, обскурый и чрезвычайный. – Во всяком случае, я – для этого.

– Да ты-то сама кто такая? – ворчливо осведомилась у девчонки мало-помалу приходящая в себя фрекен Бок. Она начала понимать, что злополучные «штанишки с моторчиком» показались лакомым куском не только ей.

– Валькирия, вестимо, – изрёк Бимболиус.

Гунилла величественно кивнула, соглашаясь.

– Христова кровь! Вот те на! А мальчик-то хоть настоящий?

– Самый что ни есть. Первый сорт, – сказала Гунилла. – Хоть сейчас в духовку.

– Ну и грубо, – с обидой сказала домоправительница. – Я, между прочим, вполне добрая фея. Не то что некоторые… труполюбки…

– Кто-о? – взвилась Гунилла. – А ну, повтори, лобызальщица козлов!

– Дамы, дамы, – поспешно восстал против их перебранки посланник народа Канис в Стокгольме. – Брэк! Прекратите! Мы впустую теряем время. Мальчик того и гляди, придёт в себя. А нам ещё выяснять, кому достанется желанный приз. Поскольку права у всех приблизительно равны, предлагаю метнуть жребий.

– Какой ещё жребий? – хмуро спросила фрекен Бок.

– Обскурый сейчас скажет, что он предпочитает кости, – хихикнула Гунилла.

– Безусловно, – кивнул, широко осклабившись, Бимболиус.

– Да какие кости? Какой приз? – сердито рявкнула фрекен Бок. – Портки-то летучие – фьють-фьють!

– Не свисти, старушка, денюшки просвистишь, – съязвила валькирия.

– Не тебе мои деньги считать, сопля. Лучше выкладывай брючки убиенного доктора. Бимбо прав – у нас на них равные права.

– Милочка вы моя… – захлопала с невинным видом глазками Гунилла. – Да будь они у меня – только бы вы меня и видели!

– А ведь и впрямь! Тогда что же это?.. Кто же?..

Дамы переглянулись и разом перевели глаза на обскурого и чрезвычайного.

– Ах ты, кобель хитрозадый! Где штаны?

– Дамочки, дамочки, – заюлил тот. – Побойтесь бога! Я же весь у вас на виду.

Продолжая гипнотизировать его взглядом, Гунилла прошептала:

– Вот вы, фрекен Бок, у себя на Лысой горе… Наверно, тайны у молчунов и лукавцев всё по старинке выпытываете. Огнём, железом… А знаете, как у нас, в Асгарде, это делается? Перво-наперво берётся трёхвершковый деревянный гвоздь, смазанный нутряным салом клятвопреступника, полгода квашенного под гнётом в сосновой кадке…

Бимболиус Финем Секулорум, обскурый и чрезвычайный посланник народа Канис в Стокгольме, с душераздирающим воем бросился прочь из детской. За ним, пронзительно вопя «стой, собака!», вымахнули фрекен Бок и Гунилла.

* * *

Часа два спустя, когда на Стокгольм опустилась не по-осеннему душная ночь, в диковатом парке за Вазастаном можно было наблюдать трудолюбиво сажающего деревце мальчугана. Очевидца, если бы таковой нашёлся, поразили б, наверное, многие странности. И то, что столь юный любитель природы один-одинёшенек работает в далеко уже не детское время. И то, что мешок с подкормкой, опущенный им на дно ямы, объёмист и тяжёл сверх всякой меры. Да и сама яма была чересчур велика для скромных корешков полуметровой вишенки.

К счастью для возможного очевидца, его не занесло той ночью в Вазастанский парк. Потому-то никто не видел, как, завершив труд, мальчик стащил с себя длинный брезентовый фартук, скинул рукавицы и, нажав большую кнопку на животе, с тихим рокотом взвился в воздух.

Малыш дал кругаля над деревцем, повис метрах в двух над его верхушкой, скроил на лице трагическую мину и по-морскому отдал честь. Потом взорвал все тридцать три не обнаруженные фрекен Бок шутихи и многократно прокричал: «Хейсан-хопсан, Карлсон!». Он верил, что Карлсону было бы приятно, узнай тот о вишне вместо памятника на собственной могиле и военном прощании.