Открытие

— Не про всех, — возразил отец, — а про тихарей, что таят про себя кое-что...

— Да город узнает — опять в нас пальцами все будут тыкать, — заявила мать. — Нам с тобой не привыкать барахтаться, а Игорька ты зачем с собой в улово тащишь?

— Я навожу порядок в своем заведении, — отговорился отец, и посуда звякнула от его шлепка по столешнице, — оправдываю назначение, а значит, сыну нечего стыдиться за отца! Твоей же блаженной Фенюшке я устрою разбор за жалобы тебе! Я еще с ней поговорю, с тихаркой-утайщицей!..

— Да чего ей таить-то, Петя!

— Она знает чего... Нащупывается кое-какая ниточка...

«Когда же они прекратят скандалить?» — Игорь рванул ручку двери.

У матери выпала из рук ложка, и сразу заслезились глаза. Игорь поцеловал ее в щеку.

— Ну, фартовый, где твоя жила? — спросил отец бодрым голосом.

— Какая там жила. — Игорь устало махнул рукой и опустился на табуретку. — Порядок на поисках надо навести, а потом уж искать.

— Не верится, чтобы у Матвея не было порядка, — возразил отец и добавил: — Какого ему надо.

— Вот именно — ему! — отозвался Игорь. — А есть еще и общий порядок!

— Так получается в конце концов, сынок, — ответил отец, склоняя голову. — Во главе общего становится один.

— Ну, я не против его руководства, — сказал Игорь, — только пора и ко мне прислушаться!

— Ты не шебутись против него, сынок, — попросил отец. — Когда машина в ходу, шестеренки не должны барахлить, для их же пользы и для общей...

Игорь выбросил кулаки на стол, и вся посуда подпрыгнула.

— Я никакая не шестеренка! У меня свои мысли и убеждения! И я не зря учусь, чтобы на случай не надеяться, как он!

Отец уважительно пожал оба сыновних кулака.

— Лети дальше, сынок, в эту свою аспирантуру! — Он кинул озабоченный взгляд на темное окно. — А нам уж на роду написано заниматься подсобьем...

Он взял под мышку свой дерматиновый портфель и прикрыл редеющие волосы парусиновой фуражкой.

— Ты что же, отец, на работу собрался? — удивился Игорь. — В такое позднее время?

— Приходится, — сказал отец, скромно пригибая голову. — На службе я, на ответственной, должен доверие отрабатывать.

— Что-то не верится, — заметил Игорь. — Выпить собрался?

— Если бы выпить! — вырвалось у отца со вздохом.

— Что же тогда? — настаивал Игорь.

— Пойду проконтролирую перед сном свой личный состав, — разъяснил отец. — Никак не могу их приучить, чтобы точно по отбою ложились. Каждый с гонором, пес их куси!

Отец деловито ссутулился, вытянутой рукой оттолкнул дверь и широко шагнул через порог в сени. От всего вида отца веяло обреченностью, будто он пошел делать какую-то сомнительную работу. У Игоря сжалось сердце: затаил-таки отец обиду на жизнь, помнит, что раньше не хотел смириться с должностью завбазы, а теперь инвалидный дом хорош. И приходится делать еще приличную мину, будто занят не менее важным делом, чем вся геологическая служба управления. Эх, отец, сколько же в тебе гонору!

— Ох, сынок! — Мать схватила чистую миску и стала наливать в нее красный душистый борщ. — И вроде на доброй службе теперь отец, а как шатун места себе не находит... И как его избавить от этой мороки, не знаю.

Она поставила перед ним миску и уселась напротив, подперев кулаком подбородок.

— Вот вернусь совсем, тогда вместе избавлять его будем от всякого, мама. — Игорь взял деревянную ложку и попробовал борщ. Ожег небо. Начал размешивать навар, чтобы чуть остудить. — Тогда и Куликов мне подчиняться кое в чем станет.

Домашний борщ был вкусный, не то что походная похлебка из надоевших консервов. Капуста в борще матери была с сырцой, как он любил, и похрустывала на зубах. Картошка белая, молодая. Мясо свежее. Лук поджаристый, как нравилось Игорю с детства. И как в детстве, мать подрезала ему хлеба. Влажные веки ее вздрагивали всякий раз, когда нож, прорезав буханку, стукался лезвием в стол. Но вдруг взгляд матери остановился на каком-то незримом предмете, лицо окостенело, как у тунгусского божка, рука же продолжала мерно опускать и поднимать нож, впустую кромсавший клеенку.

Игорь замер, не зная, как отнестись к ее приступу беспамятства. Будто клещи забегали у него под воротником энцефалитки. Слишком уж долго мать резала невидимую буханку.

— Добавь-ка мне, мам! — попросил Игорь.

Мать очнулась, отбросила нож и недоуменно уставилась на клеенку. Потом с виноватым видом зачерпнула половник борща из большой зеленой кастрюли и долила миску. Игорь разломил надвое ломоть хлеба и чуть не весь кусок затолкал в рот.

— Задумалась я, — объяснила она, медленно собирая слова. — Однако не бросит ли тебя Любушка, если ты останешься в той научной заведении?..

Хлеб вывалился изо рта Игоря.

— Что ты говоришь, мама? — забормотал он, поднимаясь. — Ты в уме? Как она может? Да мы с ней столько лет!..

— Люди говорят как, — ответила мать, — перестойная девица ничему не удивится.

— Мало ли какие бредни народ повторяет! — воскликнул Игорь.

— Народ недаром говорит: не измена, а на лучшее замена! — настаивала мать.

— Ну, ты плохо Любу знаешь, — возразил Игорь, — она стойкая, как Горбач!

— Найдется и на нее сила, — заметила мать, — да такая, что забудет все твои соображенья и разуменья твоя Люба-голуба!

— Да не вижу я никакой силы, мам, кроме своей!

— Шишка кедровая перезреет — сама валится, — вздохнула глубоко мать, — под ноги первому встречному! Да хоть тому же Мите Шмелю!

— А я сейчас проверю, насколько она дозрела, — ответил Игорь, надвигаясь тараном на дверь, — и собирается ли сама валиться?!

Он был уже у порога, когда в сенях раздался стук каблучков. Дверь распахнулась, и на порог вступила Люба. На ней было то же белое платье, в котором встречала она Игоря весной. Только еще вязаная кофта и теплая шаль были накинуты поверх. Ну как она могла не прийти к нему, Любка, невеста его, жена тайная? Просто люди об этом не разнюхали и несут всякий вздор.

— Добрый вечер, — сказала Люба и покраснела.

— Проходи, пожалуйста, — пробормотал Игорь и продолжал стоять столбом на ее дороге.

Все трое молчали. Наконец острые черточки дрогнули в углах Любиных губ и стали закругляться. Она сказала:

— Я пришла все-таки подробнее узнать насчет Шмеля... Что с ним сейчас делать?

Игорь сдвинулся с места. Он бросился к табуретке, дунул на нее и предложил Любе:

— Садись, пожалуйста... Я сейчас все объясню... Ты ужинала?

— Нет, — сказала Люба, опускаясь на табуретку, — не успела. Не до того...