ОТЛИЧНИК

3

На его долю в тот год выпало особенно много испытаний. И самое тягостное и страшное – смерть отца.

Опальный на родине и восхваляемый за границей, Модест Коптев, после смерти, как это водится, получил, наконец, все то, что заслужил. И народную любовь, и признание партии – правительства. Разрешили выставку картин и публикацию его воспоминаний. Родственники не успевали давать интервью отечественным и зарубежным корреспондентам. На похороны потратили уйму денег, словно хоронили не опального художника, а какого-то крестного отца. Гроб был очень дорогой, лакированный с окошком, с золотыми ручками, изнутри был обит шелком и бархатом, имелась подушечка. А ведь он, как знал, написал завещание, в котором указал, чтобы в такой гроб не клали, чтобы похоронили без помпы и шумихи, чтобы отпевали в сельской церкви, и отпевал бы исключительно батюшка Мокей.

Кто слушает покойников? Все сделали по-своему, с точностью наоборот. Хоронили в нарядном гробу, похороны походили на карнавал, пришла масса чужих людей, ни слухом, ни духом не знавших, не ведавших, что это за художник. Отпевали в «модном» храме. Отпевать должен был «модный» священник. Я, присутствовавший на панихиде, ужаснулся, увидев священнослужителя.

Пусть простит меня люд православный, если коим образом слова мои оскорбят чью-то веру. Сразу же оговорюсь, что сам к тому времени уже перешагнул тот рубеж, когда шел в Храм и за священником Бога не видел. Я уже знал, что со смирением приму любого священнослужителя и любую службу, но как выяснилось, я слишком был самонадеян.

Священник пришел с большим опозданием, весь храм был набит людьми, все его ждали. Это был настолько озлобленный, настолько светский человек, что ему совершенно не шло церковное одеяние. Я даже поймал себя на мысли, что следовало бы вывести его вон, как хулигана, который мешает. Он кричал, громко разговаривал, оказывается, выискивал старшего. Когда выискал, не смущаясь, прямо у гроба стал утрясать финансовые вопросы. Заплатили ли? Нет ли? Было заметно, что его почти силком привезли, что у него на этот выходной были совсем другие планы, что он устал от этой постылой, ненавистной ему службы церковной, что он не любит то, чем занимается. Что в Бога не верует. Собственно глубоко несчастный человек, но очень удобный, свой для таких же, как он, псевдоверующих.

В любой профессии «чужих» много, но когда это врач, педагог, священнослужитель, милиционер, то как-то особенно много пагубы приносят такие люди. Их называют оборотнями в погонах, убийцами в белых халатах, сатаной в рясе, лжеучителями. Они и сами страдают, находясь не на своем месте, становятся циниками и садистами. Будучи предуведомленным о том, что привезут какого-то особенного священнослужителя, я ждал чуть ли не митрополита Питирима. Благообразного, красивого, с длинной белой бородой, а тут, мирским языком выражаясь, за наши деньги и что-то жидкое на лопате.

Заметно было, что батюшка не в себе, что бесы его мучают, терзают, он аж корчился под их воздействием. А может быть, корчился от того, что будучи не чист духом, находился в Святом Божьем Храме и должен был вести службу, произносить молитвы, от которых сам же физически страдал. С ним творилось что-то невообразимое. Он начал службу, и ему стало плохо, не мог произносить слов молитвы. Дьякон пел простуженным голосом, а он даже и не читал. Свернул панихиду, практически ее и не начав. Все присутствовавшие на панихиде, за малым исключением, были люди от церкви далекие и с облегчением направились к выходу.

Убежавший, исчезнувший вдруг священник, так же внезапно объявился на улице и не постеснялся, остановил Толю, потребовал денег.

– Так ведь заплатили же хорошо? – сказал Толя.

– Так это не нам. Это по счету, по ведомости. Хору, работницам. А нам? Мне с дьяконом?

Толя, доподлинно зная, что батюшке лично дали огромную пачку, чуть было не выругался, но находящиеся вокруг Толи богатые проходимцы сунули священнику еще одну пачку и тот убежал.

Эти богатые проходимцы, окружившие Толю, как наследника престола, сыпали деньгами бес счета и, конечно, имели на то свой интерес. А интерес был простой, корыстный, обвести вокруг пальца Толю, нагреть на наследии Модеста Коптева руки и положить весь барыш в свой карман. Он мне потом рассказывал, про липовые отчеты о гигантских выделенных суммах, про «откаты». Это была какая-то игра. В открытую воровали из государственного кармана, ничего не опасаясь при этом и те службы, которые об этом знали и должны были пресекать воровство, воровство не пресекали, делая вид, что так оно и надо, что все хорошо. Страшнее всего то, что и Толя вынужден был принимать во всем этом действенное участие. Но все это случилось позднее, а на поминках он сильно напился и принялся опять за свое, за свой великодержавный шовинизм:

– Ты что выпил на днях? Смотри. А то тоже во враги тебя запишу. Нам нация крепкая нужна, а не из пьяниц.

– Уместнее тебе будет трезвому об этом говорить, – намекнул ему я на то, что этот разговор мне неприятен.

– Очистим нацию от пьяниц и развратников. Ты смотри, не подводи меня. Надо создавать свои общины и возрождать былую мощь России.

Я не стал засиживаться на поминках, слушать пьяный бред его, поехал к Леониду. Леонид, как оказалось, очень хотел быть на похоронах, но его не пригласили, а он ждал приглашения и, не дождавшись, обиделся. Сидел с бутылкой, раскладывал пасьянс из игральных карт.

Как-то странно выходило, Леонид хотел пойти на похороны и не пошел, а я не хотел пойти, но там оказался. Толя очень просил, я, собственно, ради него. Толя меня благодарил:

– Я почему тебя, Димка, позвал? – говорил Толя. – Ты думаешь, гроб некому нести? Да я только бы свистнул этой выпачканной в краске братии, этим живописцам. Они бы гроб на вытянутых руках, бегом бы до кладбища несли. Но я в такой момент хочу видеть рядом с собой дорогих мне людей. Тех, на кого всегда могу опереться.

Следовательно, на Леонида Толя опираться не хотел.

– Не позвали меня, сволочи, – говорил Леонид, держа в руках бубнового короля, – ну и шут с ними. Я и сам бы не пошел. Не люблю смотреть, как людей закапывают. Вот, сижу тихо, сам его поминаю.

Не только Леонид, но и Фелицата Трифоновна, оказывается, хотела быть на похоронах и даже нарядилась и сидела, ждала приглашения. Хотя, казалось бы, с какой стати? Какой-то нездоровый интерес проявляли.

– Кто был? Как все проходило? – интересовалась Фелицата Трифоновна. – Припомни, расскажи подробности.

Я, что помнил, рассказал.

4

Произошло еще одно знаковое событие. Кирилл Халуганов, на малой сцене театра МАЗУТ ставил спектакль с участием Аруноса и Спиридоновой. Они были заняты у него в главных ролях. Ставил и не закончил. Разругался со Скорым, хлопнул дверью и ушел. Вот Семен Семеныч, наш мастер дорогой, и предложил доставить этот спектакль мне.

Впоследствии Фелицата Трифоновна говорила, что он, принимая такое решение, хотел одним выстрелом убить сразу двух зайцев. И сына чужими руками из театра убрать и моего провала ждал. Зачем? За что?

Но, как бы там ни было, случилось все иначе. Я дал согласие, предуведомив, что переговорю об этом сначала с Керей. Скорый согласился.

– Мне теперь все равно, – сказал Керя, – пусть ставит кто угодно. Хочет, чтобы ставил ты? Ставь. Никаких проблем. Ты пришел за моим благословением? Благословляю. Только со Скорым, запомни, всегда держи ухо востро.

Керя сидел у Фелицаты Трифоновны, пил и вспоминал о том. как пришел учиться на первый курс в ГИТИС и как Скорый, который учился на последнем курсе, являясь председателем общественного совета, гонял его по общежитию.