ОТЛИЧНИК
Шрифт:
Тараса обнадежили, сказали, что вопрос с финансированием решат в течение недели, на деле – поругались в Питере и, вернувшись домой, попрятались по норам. Тарас им поверил, уволился с работы и сидел, писал пьесу, ожидая обещанных субсидий. Первым вышел из подполья Леонид, он привез Бландину к Тарасу, познакомил их.
– Вот, буду ему деньги давать, – сказал он подруге, – финансировать его работу. Я люблю помогать людям.
Заметив нешуточную заинтересованность Бландины, Леонид тут же решил развеять романтический ореол звания писателя и драматурга.
– Писать легко.
Мало того, что друзья мои все тянули и откладывали с той помощью, о которой говорили, Леонид с Толей устроили Тарасу настоящий экзамен, так называемый художественный совет. Спрашивали, о чем пьеса, закончит ли он ее за полгода и хуже всего было то, что и я, собственной персоной, хотя и косвенно, но также участвовал в истязании. Я сидел с ними рядом, молча участвовал в этом скверном спектакле и думал о том, что на месте Тараса давно бы уже сорвался, выгнал бы всех нас вон.
Я завидовал той силе смирения, которой Тарас обладал. И пока друзья мои совещались, откладывая финансирование на очередной непродолжительный срок, я задумался о себе, о своей, «взрослой», жизни в искусстве. Так ли еще придется смиряться перед чинушами разного уровня, для того, чтобы донести до людей свое задуманное и выстраданное. Всматриваясь в грустные глаза Тараса, страдающего, конечно же, в большей степени за нас, жалких болтунов, чем за себя, я пришел к простой формуле существования художника в миру. Судьба художника – страдать, терпеть, работать, работать до тех пор, пока силы не иссякнут, а затем снова работать, терпеть и страдать.
Толя каждый день ужинал в ресторане «Прага», Леонид каждый вечер покупал себе на ночь проститутку. В сутки они тратили по две-три месячных зарплаты, обещанные Тарасу, а для него все денег не находилось.
– Я тебе буду давать половину от оговоренной суммы, – собравшись с духом, сказал Тарасу, наконец, Леонид. – А если денег не будет хватать, то ты будешь звонить, и я тебе подкину. Договорились?
– Ты пока поживи на те деньги, которые тебе даст Леня, – говорил Толя. – А потом, когда они кончатся, я тебе дам свою долю.
То есть вместо помощи получалось прямое вредительство и издевательство. Мне становилось понятно, почему ни у одного, ни у другого в творчестве не ладилось. Они перестали отличать главное от второстепенного, а если еще точнее, то второстепенное для них стало главным, а главное – второстепенным.
Если же я ошибаюсь, то в таком случае они просто сделались импотентами, не имеющими сил и возможности довести заявленное, продекларированное дело до положительного результата. Мне стыдно было за друзей своих перед Тарасом. Прощаясь с нами, Тарас сказал Леониду:
– Тебе особенная благодарность.
– За что такая честь?
– За то, что не воспринимая мои произведения, как имеющие право на существование, помогаешь мне их создавать.
– Я не произведениям твоим помогаю, плевать я на них хотел.
И ты прав, они мне не нравятся. Я тебе помогаю, человеку «от мира всего» (выражение Гарбылева). Потому что знаю, если тебе прямо сейчас не сесть за стол и не писать, то ты зачахнешь. А нам ты нужен розовый, здоровый, тот прежний весельчак, Тарас – балагур, душа компании.Уходя, я решил, что утрясу все финансовые вопросы сам, не дожидаясь Толи и Леонида. Ведь они хоть и ополовинили оговоренные платежи, но не дали же ни копейки. Даже тогда, когда Тарас сидел уже на хлебе да на воде, не давали, все продолжали обещать.
За деньгами я поехал к его богатеньким друзьям-сокурсникам. У одного из них была своя мебельная фабрика, у другого обувной магазин. Тагир Чурхенов, владелец мебельной фабрики, долго рассказывал мне о том, как начинал он в своем бизнесе. Я не решился просить у него денег, что-то подсказывало мне, что он не даст. Очень уж дорожил он каждой заработанной копейкой.
Я поехал к Мулерману, в магазин обуви. В его магазине, по нашей протекции работал отец Яши Перцеля, Зиновий Михайлович. Был он страшным пьяницей. Говорят, среди евреев алкоголиков мало, но если уж еврей пьет, то даст сто очков вперед любому русскому. Разумея падение на дно стакана. Яшин отец был именно таким.
И я попал в магазин как раз в тот самый момент, когда работодатель выяснял отношения со своим нерадивым подчиненным. Мулерман вызвал Зиновия Михайловича к себе в кабинет, для принципиального разговора. Заметив меня по пути к начальнику, Перцель-старший подошел ко мне вплотную, дыхнул и спросил:
– Пахнет? – при этом еле стоял на ногах и не удивлюсь, если он принял меня за своего сына или за кого-нибудь другого.
– Попахивает, – честно сказал я.
– Хорошо. Буду молчать и дышать в сторону.
Он вошел в кабинет, я за ним не последовал, но так как дверь осталась открытой нараспашку, то я имел возможность слышать все, что в кабинете говорилось.
– Почему вы за прилавком стоите пьяный? – миролюбиво спросил Мулерман.
Перцель выдержал паузу и приказным тоном сказал:
– Дальше!
Мулерман сообразил, что Зиновий Михайлович даже не понимает, о чем его спрашивают, не вникает в суть претензий. Это его стало раздражать.
– Вы себя в зеркало видели? Рубашка из брюк вылезла, молния на брюках расстегнута. От вас разит за версту. Покупатели ко мне приходят, жалуются.
– Дальше! – тем же наглым и повелительным тоном, не разбирая, конечно, ни слова из того, что ему говорят и, стараясь лишь удержаться на месте, не завалиться, не упасть, командовал Зиновий Михайлович
– Да куда уж дальше-то! – заорал, выйдя из себя, Мулерман. – Если еще раз подобное повторится, я вас уволю. Вы поняли меня, Перцель?
– А вот с этого и надо было начинать! – наставительно грозя пальцем, сказал Яшин отец и неровно шагая, вышел из кабинета, хлопнув дверью.
Проходя мимо меня, он весело подмигнул, словно ничего и не случилось и, как потом я узнал, добавив в подсобке еще, как ни в чем не бывало, снова занял свое место за прилавком.
– Ну, что мне с ним делать? – пожаловался Мулерман.