ОТЛИЧНИК

– Вот, говорят «прости», – объяснял нам Москалев-старший свой взгляд на мир, – я этого не в состоянии понять. В уме у меня не укладывается. Ну, как это? Сначала сделал что-то, затем сказал «прости» и на этом все? Нет, так не будет. Он, тот, кто нагадил, должен знать, что на «прости» ему не проехать. В этой жизни закон такой: зуб за зуб, глаз за глаз. А была бы моя воля, я бы устроил так: выбили тебе зуб, ты выбей десять, выбили тебе глаз, выбей все, что есть – и второй и третий. Убей, на части разорви. Вот это будет действенный закон. Вот это будет справедливость, которая приведет к порядку.

Я после этих слов почему-то решил, что отец Леонида работает в правоохранительных органах и, конечно, имеет генеральское звание. Чувствовалась в нем власть.

– Да, отец, ты явно не Иисус Христос, – сказал Леонид.

– Сынок, ты не подумай чего. Я крещеный.

– Крещеный-то ты крещеный, но Христос учил прощать врагов своих.

Отец Леонида принял это за шутку и так громко, так искренно рассмеялся, что Леонид даже не стал его разубеждать, так и оставил в заблуждении.

– Ты меня библией не пугай, – смеясь, говорил ему отец. – Я ее штудировал. Как это там говорится: «Воды краденые сладки и утаенный хлеб приятен». Так и театр ваш о том же говорит: «Не все преступники злодеи, и смирный человек решится на преступление, когда ему другого выхода нет». «Нет, – думаю, – не генерал и не милиционер».

Правитель, когда хочет, чтобы его избрал народ на трон, говорит: «Я накормлю голодных, дам кров бездомным, буду милостив к вдовам и сиротам. Прекращу войны и раздоры, в стране воцарится мир». А когда становится правителем, отдает такие приказы: «На все золото, что есть в казне, купить оружие. Я обещал покончить с войной, но для этого надо мне завоевать весь мир. Пусть льется кровь, пусть гибнут самые лучшие. Самые лучшие хороши только на погосте, а в жизни от них сплошные проблемы. Пусть гибнут герои. Вдовами и сиротами легче управлять. Бездомных и голодных в тюрьмы за бродяжничество и как потенциальных бунтовщиков. Народ заставить трудиться, взвалив на него бремя непосильных налогов. Чтобы работая и вкалывая денно и нощно, не могли б уплатить положенного. Чтобы красть приходилось, чтобы все ощущали себя преступниками, за которыми в любую минуту могут прийти, чтобы дрожали и боялись. Личную охрану усилить, кормить, угождать ей, чтобы берегли меня, как гарант собственного благополучия. На все остальное плевать». Так поступали и будут поступать все правители. И что же остается простому человеку? Остается думать. Он начинает рассуждать: «Если мне, честному, совестливому, желающего людям только добра, нет места в вашем мире, нет возможности показать свои таланты, проявить себя в лучшем качестве, значит, мир ваш болен, зол, бесчеловечен. И мне не остается ничего другого, как только взять и этот мир изменить». Способов изменить мир много, способы разные. Кто-то выбирает ваш, библейский, говорит: «Добро должно быть с кулаками», «Христос не мир принес, но меч». Кто-то выбирает другой, говорит: «Лечи подобное подобным» и выбирает все те же инструменты, как-то – ложь, грабежь, убийства. И у первых и у вторых задача одна, – прийти к власти. Прийти, разумеется, для хорошего. Прийти для того, чтобы исправить этот мир, излечить его от проказы. Но вот парадокс, и тем и другим нужны деньги. Много денег.

– Все сейчас с ума сошли, – сказал Леонид, – все на деньгах помешались. Жить стало невозможно, куда ни глянь, кругом сплошной беспредел.

– Беспредел? Да. Но я тебе на это вот что отвечу. Река по весне выходит из берегов, но проходит время и она возвращается в свои границы. А та, лишняя, дурная вода, как правило, всегда уходит в землю. Беспределу туда и дорога. В природе все разумно устроено, рассчитано на века. А что не разумно, то ненадолго.

Сидели мы, беседовали, и вдруг произошло следующее. В такой фешенебельный ресторан, где пол зеркальный, потолок хрустальный, где официантов целый рой, охрана и замки, прошмыгнул каким-то образом забулдыга. Весь рваный, грязный, он прошел через служебный вход и его никто не заметил. Выскочив оттуда, откуда появлялись официанты с подносами, он прямиком направился к нашему столику и, подойдя, обратился к Леониду Леонидовичу:

– Вор, дай похмелиться, – сказал забулдыга

Я решил, что сейчас произойдет что-то страшное, что Москалев-старший придет в бешенство, схватит забулдыгу за шкирку и собственноручно выкинет его из ресторана. Но случилось непредвиденное, Леонид Леонидович расплылся в умильной улыбке, у него увлажнились глаза, он налил целый фужер водки, соорудил бутерброд из масла, хлеба и икры. На какое-то время мы, как собеседники для хозяина застолья просто перестали существовать, исчезли с поля зрения. Остался только этот забулдыга и забота о нем. Он его обласкал так, как мать родная никогда б не обласкала. Дал денег, визитку и проводил к той самой лазейке, ведущей, видимо, в варочный цех, через которую он проник в зал ресторана.

Вернувшись на свое место, он и не обмолвился о случившемся, да и у нас языки не повернулись интересоваться: «Что это было? Кто это был?». Впоследствии, припоминая детали, я удивлялся: «Как мог прохожий знать, а он ведь совершенно не сомневался, что Леонид Леонидович вор, что он сидел в тюрьме? Ведь совершенно не было никаких видимых примет, ни в поведении, ни во внешности. Может, бухнул наугад? Но зачем обращаясь наугад, говорить «вор», сказал бы «шеф», «командир», как в таких случаях обычно делают. Нет, он точно знал, что говорил и безошибочно знал, к кому обращается. Я вспоминал его интонацию, то, как сочно были произнесены эти три слова. Это была не пустая просьба, это была поэма, зашифрованное объяснение в любви, сокрытое от непосвященных: «Мы с тобой одной крови, ты и я. Я знаю, что ты король, и ты знаешь, что не водка мне нужна, нужно было видеть тебя живым и здоровым. Спасибо, что ты есть, спасибо за то, что я имею счастье тебя лицезреть». Вот что было в тех трех словах. И само слово «Вор» было произнесено с тем величавым отношением, как говорилось бы «царь», «отец наш», «покровитель», то есть в самом уважительном смысле. И Леонид Леонидович все это, конечно, понял, услышал и оценил.

После такого своеобразного антракта Леонид-младший спросил о матери:

– Скажи, как вы познакомились?

– Обыкновенно. Как все знакомятся, на праздник «Бомбардировка Хиросимы». Когда я бывал в Москве, мы с ней ходили в кинотеатр «Баррикады», смотрели мультфильмы с утра до вечера. Там старый дед в фойе сидел, вырезал за двадцать пять копеек силуэты. Нас с Фелей вырезал. Эта карточка у меня хранится, как память. Молодые были, денег было мало, ходили в зоопарк, вместе с детьми катались на лошадке маленькой по кругу. Пони там возила детей на тележечке. Помню, у Фели была жестяная банка, похожая на кофейную, там были леденцы, монпансье, вот их грызли… Самые светлые воспоминания моей юности. Потом появились деньги, ходили в ресторан «Пекин», заказывали вальс «Амурские волны». Я в белом костюме, как директор Днепрогэс, Феля в красном платье.

На том с Москалевым-старшим мы тогда и распрощались.

Леонид познакомил отца и с Саломеей и с Бландиной. Саломея Лениду Леонидовичу понравилась, в большей степени, конечно, тем, что была женой сына, а Бландина просто вывела из себя, он повесил на нее ярлык разлучницы.

Узнав, что Леонид от Саломеи ушел, отец попросил сына к ней вернуться, хотел, чтобы тот жил с женой.

– Терпи все, – говорил он сыну, – поверь мне, она тебя спасет и убережет от многих зол. А эту, Иеринарховну, забудь. Не звони, не встречайся с ней. Через нее только смерть свою найдешь. Я таких Блондин много повидал, такие, как она, быстро живут, быстро любят, быстро умирают. Я не хочу, чтобы эти слова кем-то когда-то были сказаны и о тебе. Я не хочу, чтобы ты, как я, жизнь прожил одиноким волком. Пока молод, о семье и не задумываешься, но в зрелые годы иметь семью – это счастье, ни с чем не сравнимое. Не думаешь о себе, подумай о матери, она с такой любовью на тебя смотрит. Если с тобой что-то случится, она же этого не переживет.

– Плохо ты ее знаешь, – сказал Леонид.

– Я этого не слышал, – Москалев-старший закрыл руками уши, – никогда о матери не говори ничего плохого. Даже не думай плохо никогда. Мать – это святое. Мать дала тебе жизнь и за это одно ты должен быть ей благодарен, она тебя вырастила, воспитала, образовала. Не смей! Чтобы больше не слышал от тебя о матери худого слова. Вон, какого красавца миру явила. А то, что пришлось поднимать тебя одной, это не ее вина, а моя. Меня ругай. Меня ругать ты можешь, но не ее. Она святая.

Говорилось все это Москалевым- старшим предельно серьезно. Леонид мне потом, смеясь, говорил:

– Возрази я тогда, скажи что-то, даже заикнись, прихлопнул бы на месте. Вот магнетизм, вот энергетика, вот кому бы на сцену, что сцена, – стадионы бы покорял.

3

Вслед за этим случилось еще одно немаловажное событие. Прямо среди ночи позвонил Леонид. Позвонил в общежитие. Меня пришли, разбудили, позвали к телефону.

– Здравствуйте, молодой человек, – говорил Леонид очень веселым голосом. – Мы тут сидим в ресторане. Я, Толян Коптян, видимо, армянский режиссер и художник, а так же наш любимец Тараскин. Родилась высокая идея. Не хотите ли чисто символически принять участие в фонде написания пьесы драматургом Калещуком? Мы уговорили его уволиться с постылой работы и написать дорогую его сердцу пьесу. А я и Толян будем ему каждый месяц подкидывать деньжат. Он согласен и мы согласны, но только в том случае, если вы благословите это начинание на успех.

Я очень обрадовался и за Толю, и за Леню, и за Тараса и, само собой, дал свое согласие во всем, по мере сил, это мероприятие поддерживать.

После ресторана Москалев с Коптевым завезли Калещука домой, а сами поехали в северную столицу ходить по местам боевой славы Родиона Романовича Раскольникова, так как Леонид замышлял снять художественный фильм по роману Достоевского «Преступление и наказание». Меня метил на главную роль – Родиона. Толю – на роль Разумихина, в общем, планы поистине были наполеоновские.