Отпечатки

Когда Ксюша, танцуя, все же развернулась к Маше лицом, лицо ее было бледным, как мрамор.

В груди у Ксении колотило, словно отбойным молотком. Она продолжала танцевать, как заводная балерина, повторяя раз за разом одни и те же движения, не замечая ничего вокруг себя. Чувство теплой веселящей эйфории сначала быстро нарастало, а потом в один момент превратилось в ощущение панического страха. Вспышки светомузыки били в глаза и усиливали жуткое состояние.

Спустя еще несколько минут она начала медленно заваливаться в сторону своего нового партнера, о существовании которого почти не догадывалась. Парень расценил это в свою пользу. Его намерения окончательно окрепли, когда Ксения никак не отреагировала на то, что он, поднимаясь рукой по внешней стороне бедра девушки, вплотную прижался ладонью к влажному от пота телу. Ксения пошатнулась, на секунду вернувшись в сознание, сделала рывок всем телом и помчалась в сторону туалета. Молодой человек не мог отреагировать на это никак иначе, кроме как на призыв к действию.

Ввалившись в ту же кабинку, в которой они недавно были вдвоем с подругой, Ксения

уткнулась в стену руками и, полуприсев, безвольно опустила голову между плеч. Она услышала, как кто-то вошел вслед за ней и поняла, что ни к чему хорошему это не приведет, но из-за частого громкого дыхания и сильного сердцебиения Ксюша не могла выговорить ни слова.

Вошедший за ней парень, точно также был нем из-за сильного возбуждения. Дрожащей рукой он расстегивал ширинку, а второй гладил плечи Ксении, постепенно спускаясь ниже, и поднимая ей юбку. Девушка попыталась отмахнуться, это было единственным, чем она могла воспрепятствовать тому, что вот-вот должно было произойти, но ее жест и последовавший за ним стон, парень воспринял, как желание дамы ускорить процесс.

Вряд ли произошедшее в полной мере можно назвать изнасилованием. Сам факт соития длился всего минуту, по окончании которой молодой человек почувствовал неладное. Он взглянул вниз и обнаружил, как ему показалось, целую лужу крови темно-багрового цвета. Его белые штаны и низ рубашки тоже побагровели. Парню казалось, что крови было так много, будто кто-то пырнул живого человека ножом. Он испуганно отскочил от, ничему не противившейся, Ксении, затем посмотрел на свою руку, измазанную кровью с темными сгустками, ноги его задрожали, сильный приступ головокружения резким движением выдернул пол из-под ног. Если бы не дверь, которая, открывшись, смягчила удар и выплюнула его из кабинки, парень разбил бы себе голову.

К счастью, почти в тот же момент, в туалет вбежала Мария, которая еще не в полной мере поняла, что произошло, но сразу же подхватив Ксению, подтащила ее к умывальнику и начала попеременно умывать ей лицо и оттирать от крови чулки и платье, насколько это было возможно.

Повиснув на плече у подруги, Ксюша шла чуть окрепшими ногами и будто видела себя и все происходящее с ней глазами другого человека. Они шли и, казалось, никто их не замечал. Держась за Марию, она протискивалась через потные и разгоряченные человеческие тела, хотелось побыстрее выйти и вдохнуть свежего воздуха, но из-за передозировки психостимулятором время двигалось невообразимо медленно. Никогда до этого Ксения не разглядывала так долго людей на танцполе. Обычно ей казалось, что ее окружают не отдельные личности, а вся атмосфера веселья в целом, лицо которой она придумывала сама в своей голове. Но сейчас ей в глаза бросался каждый отдельно взятый человек. На лицах, которые она видела, застыло какое-то неестественно счастливое выражение. Казалось, что большую часть жизни на этих лицах отражаются только страх и злость, а сейчас они все дружно сделали одно большое усилие, чтобы выдавить из себя немного радости. Музыка звучала как-то приглушенно, было душно и дымно. Ксения почувствовала себя в огромном троллейбусе, где все притворяются что это никакой не троллейбус, и что они не чувствуют этого ужасного, зловонного запаха, витающего над происходящим. Ей казалось, что она видит всех насквозь. Было мерзко смотреть и еще противней осознавать то, что в данную секунду она сама была самым гадким и отвратительным существом среди всех этих людей.

Музыка становилась все глуше и в итоге стихла вовсе. Следующим, что она услышала после грохота ночного клуба, был звук бряканья ключей. Очнувшись, Ксения обнаружила себя сидящей на ступеньках у дверей квартиры Марии. Что-то теплое и пушистое терлось о ее ногу, и хотя на лестничной площадке было темно, Ксюша разглядела черного кота.

– Ну что, очнулась? Я думала, не вытащу тебя из такси, шофер, наверное, такое не часто видит.
– Мария зашуршала в поисках чего-то у себя в сумке.
– Хорошо, что он сразу не заметил, как ты ему все сиденье перепачкала.

Ксения молча сидела, упершись плечом в стену. Она пару секунд смотрела на силуэт подруги в темноте, потом взяла кота и посадила его на колени. Кот был теплый и мягкий, а когда Ксюша запустила в его шерсть свои пальцы, он замурчал.

– Да, как-то не очень сегодня развлечься вышло. Ну, хотя ты, вроде, развлеклась как надо.
– Продолжала Мария, пытаясь говорить утешительно.
– Вот только в темноте никак нужного ключа не нащупаю... Все. Вроде нашла, можешь подниматься, сейчас в душ и завалимся спать.

– Ксения все так же беззвучно сидела. К горлу подошел комок и несколько капель упали в черную кошачью шерсть. Она плакала не от того, что произошло, не от обиды и не от жалости к себе или ненависти к кому-то, а от того, что каждый месяц в такие дни у нее было плаксивое настроение.

Настроение у Эдуарда Датаева тоже было, мягко говоря, паршивое. Произошедшее с ним ночью он не мог толковать никак иначе, кроме как сумасшествие, но он настолько не хотел это трактовать таким образом, что мысль буквально застряла в дверях, разделявших подсознательное и сознательное.

В утро субботы Эдуард был взвинчен больше, чем обычно внутри и чрезмерно медлителен снаружи. Он как будто пытался не выдать своих переживаний самому себе. Причиной этому было небывалое эмоциональное потрясения, случившееся с ним просто в кресле его квартиры, без каких-либо на то видимых причин. Долго думая о том, что же с ним, собственно, произошло, Датаев пришел к выводу, что высшие силы каким-то образом вмешались в его судьбу.

Ощущение, которое Эдуард испытал, не было абсолютно новым. Подобные чувства посещали его и ранее. Они были похожи на вспышки воспоминаний о событиях, которые сильно отпечатались в мозгу, но с ним лично никогда не происходили. Такие приступы были очень недолговременны и Датаеву всегда прежде удавалось убедить себя в том, что ему просто что-то показалось, а потом что и не казалось вовсе, что он придумал, а позже он забывал о случившемся. Но в этот раз, как Эдуард ни старался, он не мог забыть того, что произошло.

В вечер перед выходными он, как обычно, вернулся из паба и уселся в кресло. Внезапно Датаев почувствовал, что его сознание как будто разлетелось на три части, а точнее сказать: увеличилось в три раза и стало занимать голову не только его собственную, но еще двух людей, которых он раньше никогда не знал и не имел с ними ничего общего.

По прежнему находясь у себя дома, и думая в обычном для себя русле, он ощущал параллельно еще два мыслительных потока, принадлежавших, как ему показалось, двум реально существующим людям. Эдуард не видел людей, с которыми он каким-то образом был соединен и не слышал их, но чувствовал то, что чувствовали они и знал все, о чем они думали, а поэтому был полностью погружен в еще две реальности, кроме своей. Два потока чужых идей и переживаний будто вливались в его сознание. Сначала один поток выходил на поверхность, какое-то время сопровождал мысли Эдуарда, потом сменялся другим.

Происходившее в голове Датаева можно было бы сравнить с одновременным звучанием сразу трех мелодий. Ни одна из мелодий не была отчетлива из-за того, что все три звучали одновременно. Датаев напрягся и, сосредоточившись сначала на одной из них, стал невольным наблюдателем и почти что соучастником событий жизни Семена Шумского.

Планы Семена на предстоящие выходные, состоявшие по большей части из вопросов по уходу за жильем и воспоминаний о прошедшей неделе, заинтересовали Датаева.

Не смотря на сильный испуг от происходящего, Датаев с любопытством человека подглядывавшего в замочную скважину следил за размышлениями Семена. Мысли были чужие, но чувства, которые возникали под их влиянием, ощущались как свои собственные.

Любопытство вызывали не столько сами размышления Шумского, сколько возникавшие от них эмоции. Сознание Семена стало доступным Датаеву. Оно виделось необычным и особенно приятным из-за того, что мир, который в нем отражался, был не так жесток и резок как тот, который привык видеть Датаев.

У Семена Шумского не было того непоколебимого чувства собственного превосходства над всеми окружающими людьми, которым был заражен Датаев, а следовательно, не было и язвительного чувства своей ущербности от осознания ложности этого превосходства.