Отрава

– Ничего.

– Подожди, пройдет несколько минут. Иногда на девственников действует не сразу.

– Я ничего не чувствую, – повторил он.

– Тебе не кажется, что все стало отчетливым и резким?

– Нет.

– На разных людей действует по-разному. Вот мне все кажется отчетливым и ярким, все черты становятся четкими, ясными, резкими. Все контуры. Резкими и четкими.

– И ясными, ты забыла.

– Да, четкими, ясными и резкими, – повторила она. – У некоторых все расплывается, но у меня не так. Вот мне кажется, что все становится четким, все как бы светится, как хрусталь, а во всем теле – приятная истома.

– Лично со мной ничего не происходит, – сообщил Уиллис.

– Вот как ты видишь меня? – спросила она. – Я кажусь тебе резкой и четкой?

– Нет, просто голой.

– Я знаю, но резкой и четкой?

– Нет, мягкой и округлой.

– Некоторым все кажется мягким и округлым, – сказала она.

– Особенно, если они мягкие и округлые...

– Не смейся, – сказала она. – Встань и пройдись по комнате. Ой, посмотри, – сказала она, – он упал. Что с ним случилось?

– Твое «Золото Акапулько» убило его.

– Ничего подобного, секс от него становится лучше, вот увидишь. Встань и пройдись по комнате.

– А что, от этого он встанет?

– Я хочу посмотреть, как меняется ощущение времени. И расстояния. Вот очень многим кажется, что вот эта стена находится за тысячи километров и что для того, чтобы дойти до нее и дотронуться, надо прошагать целую вечность. Иди попробуй.

– Я хочу, чтобы он опять встал, – сказал он.

– Иди вон туда, к стене.

– А мне не нужно завязать глаза?

– Тебе кажется, что стена находится далеко?

– Где была, там и осталась.

– Где там?

– Прямо в конце тоннеля, – он фыркнул.

– Вот я знала одного мужчину...

– Ты же обещала, что не будешь...

– Нет, нет, это был просто друг. И он говорил, что Ад находится в Голландском тоннеле. Ад навсегда застрял в Голландском тоннеле.

– А где это – Голландский тоннель? – спросил Уиллис. – В Амстердаме?

– Нет, в Нью-Йорке. Он был из Нью-Йорка. Он мне читал стихи.

– По-голландски? – осведомился Уиллис, и снова ему стало смешно.

– Да нет же, по-английски. Он сам написал эти стихи. Хочешь послушать?

– Нет, – Уиллис снова засмеялся.

– Все сверкало, когда тощие подлизы...

– Кто?!

– Тощие подлизы. Ну слушай-же! "Все сверкало, когда тощие подлизы сожгли кальсоны Гембела. А тетя Лиза бедная гуляла в парке Бэмболо. Но северные крысы сожрали тетю Лизу...

– Какие крысы?

– Северные.

– Это с Аляски, что ли?

– Наверное. Они ее съели.

– Кого?

– Тетю Лизу. Как там, в Мексике. А может быть, и во всем мире. Крысы эти.

– Мексике? Какой Мексике? О чем ты говоришь?

– Они съели бедную тетю Лизу. Настоящие людоведы.

– Ты хочешь сказать – людоеды.

– Ага, – засмеялась Мэрилин.

– А ты знаешь, что у тебя тут лежит молоток? – спросил Уиллис.

– Где?

– Вон на тумбочке.

– На какой тумбочке?

– На тумбочке возле кровати. Там стоит лампа, телефон и еще лежит молоток.

– Ах да, это мой молоток.

– Может быть, ты еще и плотничаешь? – спросил он и засмеялся.

– Это для защиты, – ответила она. – Лучшее оружие для женщины. Я собираюсь написать об этом статью.

– А у тебя есть разрешение на молоток? – спросил он, все еще смеясь. Казалось, он не может остановиться.

– Я говорю серьезно.

– Ты его носишь с собой или используешь только в помещении? – он уже просто давился от смеха.

– Женщина знает, как пользоваться молотком. Нет на свете женщины, которая хоть бы раз в жизни не брала в руки молоток – что-нибудь починить или забить. Она знает, как его схватить, знает, как его запустить, знает, как им пользоваться. Мне просто жаль того, кто когда-нибудь залезет ко мне и попытается на меня напасть. Вот в Мексике были люди, которые отбивались молотками от крыс.

– В Мексике?

– Ну да, там были крысы величиной с крокодила. Они бросались на людей, прямо в кровать, и пытались обгрызть им лица. Это были не крысы, а настоящие людоеды.

– Но людоеды едят только себе подобных, – заметил Уиллис.

– Очень правильная мысль, – засмеялась она. – Иди-ка сюда, съешь меня.

Они занимались любовью все воскресенье и ночью, лежа в объятиях друг друга, шепотом рассказывали о своих любимых цветах, любимых сортах мороженого, о любимых фильмах и телепрограммах и о любимых песнях – обо всем, что влюбленные считают необходимым сообщить о своих привязанностях и вкусах. Она сказала, что в песне «Луна над Вермонтом» нет ни одной рифмующейся строки... Он спросил, откуда она получила столь поразительную информацию, и она ответила, что об этом ей сказал один тромбонист, которого она когда-то знала.

– Ты ничего мне не говорила о тромбонисте.

– Господи, но не могу же я тебе рассказывать о каждой ерунде, о каждой встрече, которые были в моей жизни. Однако про рифмы – это точно. Вот попробуй, спой, – сказала она.

– Я не знаю слов, – сказал Уиллис. – Расскажи мне о тромбонисте.

– Зачем? Чтобы ты опять устроил скандал? Как в пятницу в парке?

– Никакого скандала я не устраивал. И сейчас не буду.

– Просто я его когда-то знала.

– Клиент?

– Да, клиент.

– Где?

– В Буэнос-Айресе.

– Латиноамериканец?

– Нет. Он был из Нового Орлеана.

– Ну правильно. Латиноамериканцы играют на гитарах, так ведь?

– Ну вот видишь, ты опять злишься.

– Ничего подобного.

– Знаешь что, давай-ка прямо сейчас кое-что выясним, – сказала она.

– Давай, – ответил он.

– Я раньше была проституткой. И об этом я никогда никому в этом городе не говорила, кроме тебя. Но если...

– Ты мне рассказала об этом только потому, что я сам все узнал, – сказал он. – От полицейских Хьюстона.

– Что бы там ни было, это так. Дай мне, пожалуйста, договорить.

– Ладно, ладно.

– И я хочу сказать вот что: если то, чем я когда-то занималась, каждый раз будет вырастать в проблему... понимаешь, я не могу следить за каждым своим словом или поступком, Хэл. Прости.

– Никто не просит тебя делать это.

– Нет, ты просишь. Да, я была проституткой. Но с этим покончено.

– Как я могу быть в этом уверен?

– О черт! Снова здорово! – она вылезла из кровати.

– Ты куда? – спросил он.