Отрочество
Шрифт:
А потом всё больше пропускать стал. Не в голову! Руки, плечи, живот, ноги…
Ой, думаю, попал ты, Егор Кузьмич! Так попал, как нечасто попадал! И ладно бы сам, но невесту да братов втянул, вот где грех.
Умирать уже приготовился, ну или как минимум — заново в больничку, да надолго. И ладно бы только я, но Фира… И-эх! И отчаяние на сердце легло.
Но тут в одном из домов дверь отворилась, и старец вышел, да не боясь — на дорогу! Нас спиной загородил, руки в стороны, и только рукава чорные крылами вороньими всплеснулись. И по-своему! Звучно так, будто проповедь в церкви читает.
Не идиш, а другое што-то, только с пятого на десятое и понятно. Слушают! Орут, потом потише, ещё тише,
А старец, как так и надо. Будто и не сомневался, што послушают и уйдут. Хотя иначе одет! Иное течение, значица.
К нам повернулся, голову набок чуть, да и спрашивает на идише:
— Зачем вы в таком виде сюда забрели?
У мине от таково вопроса ажно заколдобилось всё. В каком таком?!
Старец только глаза наверх, и на иврите што-то такое… Вид такой, што будто Моисей с Богом разговаривает, только не шибко величественный пророк из Ветхого Завета, а будто молью поеден, и преизрядно. От старьёвщика пророк, из сундука нафталинового вытащен.
— Из России? Переселенцы? — и снова голову на бок, чисто птица ворон.
— Из России, но просто. В гости, — мне как-то не экзерсисов словесных, кровищу с морды лица утереть пытаюсь. Санька разговор и перехватил.
— … Маалем… Бляйшман…
Старец рукой махнул, спину ссутулил, и вперёд. Вывел! Дяде Фиме ещё выговор за нас, а тот даром што богаче стократно, слушал этого почти оборванца, и только головой кивал виновато, да отдувался, потея. Да на улице, перед всеми соседями!
А потом, не заходя, старец развернулся и назад засеменил. Ссутулившись.
— Н-да! — только и сказал дядя Фима, отдуваясь, — Хочется сказать много ласковых, но ребе вправил немножечко заранее мозги, и ласковые слова я могу говорить только себе! Заходите в дом, сейчас врача вызову. Н-да…
… — так себе ситуация, — говорил дядя Фима час спустя мумифицированным нам. Фирка почти не пострадала, а мы — синец на синце и ссадина на ссадине!
Руки у Бляйшмана меж колен толстых зажаты, чуть вперёд наклонился. Расстроен, это видно, не серчает!
— Знал ведь о живости вашего характера, но не думал… н-да… Шустро вляпались! Впрочем, — он чуть вздохнул, — ничево особо серьёзного. Если по закону, этих Давидов можно немножечко и прижать. Но это по Османскому закону, а иудейскому… н-да… Не всё так просто.
— Чужаки потому што? — подал голос Санька.
— Ну, — толстую морду дяди Фимы покорёжило раздумьями, — не без этого! Нескромная одежда по тамошним меркам. У них свои мерила, так што и не спрашивайте. Яркая может, или волосы у Эсфирь выбились. Грех!
— Так бы, — чуть усмехнулся он, — полбеды! Чужаки, они и есть чужаки. Подошли бы, да попросили уйти. Наверное! Так-то всякое бывает. А ты на идише…
— И? — не понял я.
— Значит, — снисходительно глянул дядя Фима, — не просто чужаки, а грешники! Понял?
— Ах ты ж…
— Вижу, што понял, — Бляйшман грузно встал, — ну… выздоравливайте! И на улицу… ну вы поняли!
— Погуляли! — сказал Мишка с болезненным смешком.
— Ты себя не вини, — маленькая ладошка легла мне на забинтованную голову, — видишь? Даже дядя Фима не сердится. Невозможно такое знать!
— Невозможно, — жмурясь от ласки, — но в чужом городе вот так вот…
— Хороший урок, — согласилась она спокойно, — всем! У нас тоже мозги есть.
— Ну да… — и как тут не согласишься?
А совесть, зараза такая, гложет за дядю Фиму! Умом понимаю, што если бы было што серьёзное, он бы мне ни разу не постеснялся. Но то ум, а то совесть. Они у меня, похоже, по отдельности. Параллельные прямые, эти их мать!
За Фиру и братьев, это отдельно, да и нет счетов как таковых, меж своими-то. А вот с дядей Фимой долгов лучше не иметь,
даже и моральных. Надо што-то… што?Двадцать пятая глава
— Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной, — забавы ради вывожу нарочито пискляво, крутясь перед зеркалом в одних штанах, и рассматривая начавшие желтеть синцы вперемешку со ссадинами и кровоподтёками, обильно раскрасившие костлявое тело, — идём дорогой трудной, дорогой непрямой! Тьфу ты!
— Привязалась? — полюбопытствовал Санька, лежащий на пузе на ковре перед большущей миской с разнообразными восточными сладостями, сваленными вперемешку.
— Агась! — накидываю рубаху, застряв на миг головой в вороте, — И, зараза такая, один куплет только, а дальше никак не сочиняется. А в голове засел!
— А пищать-то зачем? — прочавкал он.
— Да если б я знал! Вертится только сюжет какой-то сказки, но где я, а где сказка?
— Не попробуешь, не узнаешь, — философски заметил брат, лениво ковыряясь в миске.
— Туки тук! — жизнерадостно сказал дядя Фима, открыв дверь без стука, и просунув в комнату толстую морду лица, вспотевшего с самово утра, — Я вижу, шо вы уже готовы?
— Угу, — отозвался Санька, разлепляя челюсти от нуги, — только Мишку ждём из кабинета задумчивости.
— Гы, — осклабился хозяин дома, показав новую, не бывшую в том году, золотую фиксу, — кабинет! Ви таки не будете претензировать на авторство? Мне оченно хочется блеснуть остроумием в некоторых кругах!
— Да сколько угодно, — жму плечами и приглаживаю волосы, — только не думаю, шо вы станете первым из озвучивших. Где-то и как-то я её то ли слышал, то ли сам придумал и озвучил, уже и не вспомню.
— Мине устраивает, — отмахнулся он, и поворотившись назад всем своим грузным телом, заорал:
— Момчил!
— Уже, уже, — отозвался хриплый бас, и в дверях показался здоровенный, повыше дверного проёма, болгарин, работающий на дядю Фиму. Такой себе шебес-гой [36] на все дни недели, с несколько невнятными, но явно физическими обязанностями.
Особым чинопочитанием болгарин не отличается, компенсируя его отсутствие изрядным ростом при цирковой ширине плеч, и неизменным батожком в руках, который иному сошёл бы за неподъёмную палицу. В сочетании с сабельным шрамом на квадратной морде, вид получается такой себе внушительный, што таки ой!
36
Шабесгой, шабес-гой (идиш - — «субботний гой»), гой шель шабат (ивр. ), шаббат-гой — нееврей, нанятый иудеями для работы в шаббат (субботу), когда сами ортодоксальные иудеи не могут делать определённые вещи по религиозным законам. Термин шабесгой связан с реалиями старых еврейских общин Восточной Европы.
— В баню, птенчики? — подмигнул он, отчего шрам устрашающе колыхнулся.
— А надеюсь, вы таки понимаете за некоторую сложность… — начал было смутительно дядя Фима.
— "Никто из принадлежащих к священному чину, или из мирян, отнюдь не должен ясти опресноки, даваемыя иудеями, или вступать в содружество с ними, ни в болезнях призывать их, и врачества принимать от них, ни в банях купно с ними мытися. Если же кто дерзнет сие творить: то клирик да будет извержен, а мирянин да будет отлучен [37] ".
37
11 правило VI Вселенского собора, до сих пор вроде как не отменено.