Отрочество

— Эко?! — я уставился оторопело на Саньку, — От Мишки такое ладно, но ты-то откуда?!

— Так… — пожал тот плечами, — случайно в голову запало. Я так понимаю, што с врачествами и содружествами у нас как-то не особо смотрят, а с банями почему-то так и осталось.

— Шо ви смотрите на мине? — возмутился дядя Фима, — не я это придумывал! У нас своего хватает таково, на шо можно делать большие какающие глаза, особенно если ты не сильно религиозен! Но ша! Я таки не говорил, а ви таки об этом не слышали!

— Я бы с большим за только с вами, — продолжил он торопливо, аннексировав у Чижа сладости, и загребая их полной горстью, — потому как мине проблема с Синодом с недавних теперешних пор — тьфу! А вам оно, вы мине таки поверьте за возраст и опыт, совсем ни к чему! Потому как на ровном месте искать проблему, оно зачем умным вам? Даже если и всё гладко сейчас, то по моему нескучному опыту, всплывёт эта гадость потом, и наверняка в самый неподходящий момэнт!

Чичероне из Момчила вышел так себе. Широко шагая, отчево нам приходится то и дело переходить на трусцу, он сбивается поминутно то на болгарский язык, а то и на турецкий, да и низкий его бас, уходящий порой за грань слышимости, понимания не добавляет. Сбивчивые рассказы щедро разбавляются шутками, над которыми хохочет только сам рассказчик, топорща густые, насквозь прокуренные желтоватые усы.

Успеваем только вертеть головами по сторонам, на бегу рассматривая местные живописности, встроившись в кильватер нашего гида. И только люди — фр-р! Фр-р! Голубями из-под ног его разлетаются. И без разницы ему, в какие такие лапсердаки, халаты или сюртуки они одеты. Фр-р!

«— Носорог большой и плохо видит, но это не его проблемы!» — озвучило подсознание, и я поспешил поделиться с братами.

— Вот, — озвучил Момчил очевидное, остановившись резко, и указывая богатырской дланью на большое здание в восточном стиле, — хамам! Пришли!

Народу пока немного, потому не пятница [38] и даже не воскресенье с субботой, а самое утро понедельника. В основном старики, лениво переговаривающиеся между собой с видом людей, знакомых многие десятилетия, и раздевающиеся так неторопливо, будто у них в запасе вся вечность.

Перво-наперво на пол раздевалки, которая на самом деле камекан, легли коврики, ловко застеленные тканью.

— Раздеваться надо, — басовитым шмелём загудел он, становясь на коврик и показывая нам пример. Раздевшись, он напомнил мне отощавшего после весны медведя, такой же здоровенный, костистый и волосатый.

38

Священный день у мусульман.

Массажист-теллак на его фоне совершенно затерялся, и только улыбался, показывая готовность услужить.

— Пештемаль, — Момчил показал, што полотенце нужно обернуть вокруг бёдер.

— Здесь, — второе полотенце наподобие тюрбана обернулось вокруг головы.

— И здесь! — третье полотенце легло на плечи.

— Налын, — из плетёного сундучка на пол легли деревянные сандалии под наши ноги, — обувайте!

— Таз притащил с собой? Вот чудило! — удивился Мишка, — В банях обычно свои… хотя да, здесь всё не как у людей.

Облачившись в полотенца и сандалии, пошли вслед за Момчилом, тащившем с собой таз и довольно большую металлическую мыльницу с ручкой — вроде как у женской сумочки.

С некоторой опаской оглядев оставленные на ковриках вещи, поспешил за Момчилом. Как-то странно даже… не крадут! Ну, по словам дяди Фимы.

— Горячий, — шепнул мне Мишка, вставая с корточек в предбаннике, — я рукой пощупал. Так странно! Камень горячий!

Знаю… но не удержался, и сам присел. И правда… только што не горячий, а тёплый! Присел ещё раз, уже в заволоченной густым туманом парной, которая на самом деле харарет… ух! Жжётенько!

— Дети! — веселящийся Момчил закатил глаза, глядючи на нас. Скаля зубы, он переглядывается с теллаком, переговариваясь по туркски.

— Чебе-таши, — похлопал болгарин по мраморной лежанке в парной, — ложитесь. Распариться сперва.

Усевшись по соседству на тёплищие сидушки, переговариваемся негромко. Момчил лёг, прикрыл глаза, и кажется, даже задремал.

Оглядываю купольный потолок, роскошные мраморные полы и стены, и только головой качаю. Вот тебе и турки!

Теллак, не отходя далеко, кинул один кусок мыла, остро пахнущего лампадным маслом, в таз с горячей водой, а второй, присев, начал натирать на тёрке. Потом натёртое мыло легло в мешочек…

… — копук торбаси, — понял массажист наш интерес, приподняв мешочек, — копук торбаси! Ожив под нашими взглядами, теллак священнодействовал, как провинциальный актёр перед царственными особами. Энергично полоская мешок в мыльной воде, он постоянно говорит и говорит, раздвигая в весёлой улыбке губы, и мигая попеременно всеми глазами. Ясно только, што настроен он к нам приязненно, а так ли это, или профессиональная обязанность, выяснять совершенно даже и не хочется.

Ничегошеньки не понятно! Редкие знакомые слова из греческого и болгарского ничего не дают. Но дружелюбно!

Вытащив мешок, он взбил его, отчего полезла мыльная пена, и жестом показал мне лечь. Не без опаски…

… и до чего же здорово! Как там у Пушкина? А, не важно…

Растёкшись по всей лежанке, я воссоединился с миром. Бесконечные минуты блаженства, и вот банщик вылил на меня несколько тазиков воды, после чего помог встать.

— Как? — опасливо поинтересовался Мишка.

— Во! — показываю повёрнутый вверх большой палец.

… — ничуть не лучше русской бани! — сказал Мишка уже дома у Бляйшманов.

— Но и не хуже, — лениво ответил Санька, валяющийся на ковре.

— Не хуже, — неожиданно согласился Пономарёнок, — совсем не хуже.

— Никаких забот, никаких думок о деньгах, — в голосе Мишки раздумчивость, — жить так постоянно, это и деградировать можно, а чутка — самое оно! Будет што вспомнить.

— Ага, — в голове у меня завертелись мысли, собираясь вкучки, — а ведь и да!

— Чево?

— Идея, — встав, берусь за блокнот, — и кажется, вполне себе…

… годится.

Дядя Фима, по уже узнанному обыкновению, после обеда немножечко дремет, потом работает в кабинете с документами и сладостями.

— Туки тук! — суюсь в дверь по подхваченной от хозяина дома манере, — Мине можно, или таки пойти погулять?

— Шломо! — настроение у него хорошее, распаренное после бани, — Заходи! Я таки надеюсь, шо здеся, вдалеке от Синода и ревнителей, я могу называть тибе милым моему еврейскому сердцу именем?

— Да ради Бога!

Бляйшман хохочет, грозя толстым пальцем. Один-один!