Отряд
Шрифт:
После таковых занятий опять употели и бросились было к реке… Да так и застыли, увидев на плесе недвижное, прибитое волною тело.
– Эвон что!
– тихо промолвил Митрий.
– Утопленник.
Все трое перекрестились.
– Посмотрим?
– Подойдя ближе к лежащему лицом вниз трупу, Иван оглянулся на приятелей.
– Вдруг да живой?
Прохор опасливо повел плечом:
– Ага, живой, как же!
– И все же посмотрим!
Иван наклонился и с помощью подбежавшего Митьки перевернул тело. Так и оказалось - утопленник, и пролежавший в воде уже несколько дней, - кожа размякла, набухла, а лицо было объедено рыбами. Белобрысые волосы лениво покачивались набежавшей волной.
– Одежка немецкая, простая, - задумчиво произнес Иван.
– Полукафтан, пояс… Оба-на! А кафтан-то на груди разрезан! Прямо под сердцем. Кровь, правда, вода вымыла - но, видать,
Немного повозившись, юноша вытащил из кошеля утопленника несколько серебряных монет, средь которых оказалась и пара больших - талеров.
– Значит, не ограбить хотели, - тихо сказал Прохор.
– Из-за чего ж тогда убили немца?
– А немец-то - из свейских краев, - подняв глаза, заметил Митрий. Что-то больно знакомым показался ему утопленник. Белобрысый… Юхан-приказчик? Жаль, лица не разберешь.
– Эвон, пуговицы-то на кафтане посеребренные - так в Швеции носят.
– Тихо!
– вдруг шепотом скомандовал Прохор.
– И пригнитесь все. Да пригнитесь, кому говорю, - эвон, лодка!
– И что - лодка?
– начал было Митька, но, разглядев плывущих в лодке людей, прикусил язык, послушно укрывшись за камышами. Больно уж угрюмыми выглядели гребцы, про таких свеи говорили - «висельники».
– Ну и хари, - всматриваясь в лодочников, прошептал Прошка.
– Ну их, пущай проплывут. Скажут еще - мы этого свея убили.
– Так он же давно в воде!
– Угу… Ограбили, убили, утопили, а сейчас в другое место решили мертвяка перепрятать. Судейские-то старцы так и порешат! Хотите разбирательства?
Разбирательства никому не хотелось.
– Тогда и сидите молча, - сурово подытожил молотобоец, глядя, как лодка с подозрительными гребцами споро поднимается вверх по течению реки.
– А я, кажется, знаю этих парней!
– неожиданно произнес Митрий.
– Ну, не то чтобы знаком, а видал, запомнил. Особенно вон того, чернобородого, со шрамом. Это ныряльщики, ну, те, что утопленные сокровища ищут из монастырской казны. Правильно мы спрятались, они чужих не любят. Интересно, и чего их вверх по реке понесло? Казна-то внизу где-то.
– Может, схрон у них там тайный?
– предположил Иван.
Прохор согласно кивнул:
– Все может быть. А не наведаться ли нам туда как-нибудь?
– Вот-вот, - поджал губы помощник дьяка.
– Только чужих сокровищ нам и не хватало для полного счастья… А вообще-то да, - он вдруг тяжко вздохнул.
– Серебришко-то наше кончается.
– Вот и я о том же!
– воодушевился молотобоец.
– Надо бы за этими ныряльщиками проследить. В случае чего, позовем монастырских - это ж их казна-то!
– Интересное предложение… - Иван отошел от трупа.
– И главное - своевременное! Да не смейся ты, Митрий, вовсе и не шучу я. Денег-то у нас в обрез. Боюсь, и до Москвы не хватит.
– До Москвы?
– Митрий и Прохор переглянулись. Митька внимательно посмотрел прямо в глаза Ивану: - Так ты, что же, и в Москву нас возьмешь?
– А вы как думали? Нешто здесь брошу - на правеж, на расправу. Тебя, Митька, стретиловские точно со свету сживут. Ну а о Прохоре и говорить нечего - такого врага, как Платон Узкоглазов, никому и нарочно не пожелаешь - силен, богат, влиятелен.
– Да уж… - Прошка поник головою.
– Ну-ну, не кручиньтесь, парни! Вы ведь теперь служилые люди. Не мне, государству Российскому служите, Руси-матушке! А что от того у нас пока одни убытки, так то дело временное. Погодите, придет еще и наш час - распутаем хлебное дело, не дадим зерно за рубеж вывести, явимся на Москве в приказ с доказательствами вин изрядных - вот тогда и будем награждены преизрядно! Меня в жильцы, а то в дворяне московские пожалуют, ну а вас - в городовые чины. Может, даже сам царь-государь Борис Федорович златыми ефимками нас наградит! Эх… - Иванко вдруг отбросил весь пафос и сказал уж совсем просто: - А в общем-то, и не в наградах дело. Разве ж есть еще для русского человека другая награда, как Руси-матушке верою-правдою послужить?!
– Твои слова, Иван, да Богу в уши!
– сжав кулаки, сурово сказал Прохор.
– За Русь-матушку, за православную веру любого ворога на части порву!
Митька кивнул и, сглотнув подкативший к горлу комок, тихонько спросил:
– Нешто и мы с Пронькой из бедняков-быдла выберемся? Нешто чин какой выслужим?! Не верится даже… Постой-ка!
– Он вдруг напрягся.
– Мы-то уж как-нибудь, а что ж с Василиской будет?
– Покуда здесь поживет, при обители Введенской, - мягко улыбнулся Иван.
– Отец Паисий игуменье Введенской Дарье - друг,
При слове «замуж» Прохор почему-то вдруг покраснел, отвернулся, и это его поведение отнюдь не укрылось от внимательных глаз друзей. Иванко лишь усмехнулся про себя, а Митька те слова, кои вот прямо сейчас сказать хотел, придержал. Потом уж высказал, когда возвращались лугом обратно к посаду и Прошка, простившись, свернул к обители.
– Слышь, друже, - взяв Ивана за рукав, тихонько произнес отрок.
– Василиска на тебя в обиде. Навещал ее, спрашивала - почто ж не заходишь? Аль позабыл?
– Да не позабыл… - Иванко закусил губу. Как же, позабудешь ту косу темную, тонкий стан, кожу шелковую и глаза, словно море-океан, синие.
Вспомнил, покраснел и признался:
– Сегодня же навещу!
Василиска вчера гадала. На Аграфену-купальницу отпросилась у матушки-настоятельницы, насобирала по лугам двенадцать трав - васильков, порею, чертополоха с папоротником - уж эти-то две травины для гадания обязательны. Ночесь положила травицы под подушку, загадала на суженого - он и приснился, не обмануло поверье. Будто бы зима на улице, снег лежит белый-белый, а на посаде, у соборной церкви, - свадебный пояс. Возки бубенцами украшены, цветные ленты лошадям в гривы вплетены. И будто бы выходит из возка она, Василиска, в подвенечном наряде. А колокола так и благовестят, благостно, напевно, звонко, и от возка к церкви - ровно бы ковер из луговых цветов - васильков, колокольчиков, купальниц. А по ковру тому, протянув руки, идет навстречу Василиске суженый в атласном кафтане с золотой канителью. Воротник стоячий на плечах - козырь - шапка бобровая, а лица-то не видно! Обнялись, поцеловались - ан по-прежнему лицо как будто в тумане. И захочешь, да не разберешь кто. Колокола звонче забили, вокруг какие-то незнакомые люди, все нарядно одетые, с подарками, в церкви - батюшка в золоченой ризе. Остановилась Василиска, на икону Богоматери глянула, скосила глаза - а вот он, жених-то, и показался! Иванко Леонтьев, тот самый, по которому Василиска давно уже сохла, чувства свои в душе глубоко затая. С первого взгляда понравился ей этот красивый юноша, светловолосый, с карими блестящими глазами. Скромен, улыбчив, а как посмотрит… Так и захолонуло, запропало девичье сердце. И сама не поняла, как так случилось? Был раньше один воздыхатель, Прошка, ну да того Василиска братом считала. А вот Иванко - совсем другое дело. И ведь не зайдет, не проведает. Митька говорит - занят очень. Занят… От того же Митрия знала девушка - это благодаря Иванке пристроилась она в паломнический дом при обители Введенской. Сама матушка игуменья Дарья ласково с ней разговаривала, однако в послушницы не звала, лишь к молитве кроткой призывала. Умна была Дарья, мирскую жизнь понимала куда как лучше многих. Вот и Василиску привечала, хоть та и никто для обители - так, паломница, гостья. На игуменью глядя, и другие монашенки синеглазой паломнице благоволили, молитвам новым учили, псалмам и иногда - от матушки-настоятельницы в тайности - вспоминали прежнюю мирскую жизнь. Хохотали даже, хоть и грех это. Однако гаданье свое Василиска и им не доверила, сама по себе трав на лугу насобирала… Вот и приснился суженый. Митька с утра забежал, попросила его напомнить приказчику, дескать, навестить обещал, а глаз не кажет! Инда, усовестится, придет. Хоть одним глазком взглянуть, поговорить, посидеть рядом, руки невзначай коснуться. А между тем дело к Иване Купале шло - празднеству особенному, греховному даже. Хотя, по народным поверьям, грех не в грех на Купалу считался, чем многие девки и парни пользовались, Василиска-то раньше ночью в росе не купалась, да и в реке поутру - только вместе с другими девками, мала была, да и суженого не было… А что, если Иванку на Купалу позвать? На тот дальний луг, за рекою, где самые игрища? Подумала так Василиска, а лицо будто ожгло крапивой - до чего стыдно стало! Бросилась пред иконами на колени, знамение крестное сотворив…
Молилась… Вдруг почувствовала - стоит позади кто-то. Обернулась - и покраснела еще больше. Господи, Боже ж ты мой!
– Здравствуй, девица, - улыбнулся Иван.
– Все ли подобру-поздорову?
– Благодарствую, - Василиска чуть поклонилась, зарделась вся.
– Все хорошо, твоими молитвами.
Иванко усмехнулся:
– Отчего ж только моими? Нешто некому боле за тебя молиться?
Ничего не ответив, девушка уселась на лавку, жестом пригласив гостя присаживаться рядом. Так они и сидели в небольшой горнице, даже скорее келье - друг против друга, потупив очи.