Отряд

Накануне праздника Рождества великого Иоанна Предтечи и в ночь под самый праздник, а также весь день до следующей ночи отмечали на Руси Ивановскую ночь весело, с размахом. Э. О. Бондаренко. Праздники христианской Руси

Июнь 1603 г. Тихвинский посад

Огромный полосатый зверь о двух головах, ощерив дышащие смрадом пасти, косился на Ивана двумя парами злых, круглых, словно плошки, глаз, бил хвостом, садился на задние лапы и наконец, подобравшись поближе, прыгнул. Иван бросился в сторону, побежал по густой высокой траве, чувствуя за плечами смрадное дыхание зверя. Вроде и бежал изо всех сил, так, что не хватало дыхания, а оказалось - стоял на месте, не сдвинувшись ни на шаг. А зверь все ближе, ближе, вот как сейчас прыгнет, навалится, вонзит острые зубищи в шею… Из последних сил Иванко дернулся вперед, побежал, словно бы заскользил над травою, да так, что душа радовалась, - все быстрее, быстрее. Зеленое небо искрилось золотистыми сполохами, вокруг росли какие-то папоротники, колючие кусты, елки, а впереди… впереди ждала пропасть, срывающаяся глубоко вниз золотым водопадом. В водопад этот со всей-то скорости и ухнул Иван, провалился, увлекаемый сильным течением, заколотил ногами, пытаясь выплыть - ан никак не получалось - густая, словно ягодный сироп, вода подступила к самому горлу, влилась внутрь, так, что стало невозможно дышать… Иван дернул головой…

И проснулся, больно ударившись о каменную стену. Пришел в себя, сел, пошуршав свежей соломой. Ужасно болела голова, прямо раскалывалась - ну, это ясно от чего, не от тигрища двухголового, от другого зверя, зеленого. Кое-как припомнив вчерашнее, юноша застонал, обхватив голову руками. Посидел так немного, чуть отошел, осмотрелся. И вздрогнул, увидав слева от себя безмятежно храпящего парня. Молодой, белобрысый, с узким приятным лицом, явно знакомым с бритвою, парень был одет в узкие порты и белую, распахнутую на груди рубаху. На ногах - высокие сапоги-бахилы, пояс чудной, немецкий, с большой ярко начищенной пряжкой. В левом ухе - пиратская серьга-кольцо. Вообще, видок-то не русский. Швед, что ли? Или ливонский немец?

Иван присмотрелся и заметил на груди парня крест. Свой крест, православный. Значит, русский… Господи, да это ж Терентий-лоцман!

–  Эй, Терентий!
– Иван затормошил нового знакомца.
– Вставай, просыпайся, паря!

–  А?
– Терентий заморгал глазами.
– Гутен таг, герр…

–  Сам ты хер!
– озлился Иванко.
– Что, со вчерашнего вообще ничего не помнишь?

–  Так, кое-что, - привстав, признался Терентий.
– Ух, как башка трещит. Чем это нас вчера опоил тот проклятый целовальник?

–  Переваром, чем…

–  Эх, кваску бы сейчас холодненького или, лучше, пива… Мы, вообще, где?

–  Спросил… - Иван усмехнулся.
– Я почем знаю?

Оба с интересом осмотрелись. Узилище - а именно так, скорее всего, и можно было назвать этот каменный мешок - оказалось довольно комфортным: на земляном полу лежала свежая солома, источавшая запахи медвяного клевера и мяты, высоко, почти под самой крышей, имелось забранное решеткой окошко, довольно большое, сквозь которое в узилище проникали яркие лучи солнца. В общем, нельзя было сказать, что приятели томились в темнице… не в темнице, но томились, точно. Впрочем, сами виноваты - нечего было так пить, причем неизвестно что.

–  А вон - дверь, - показав пальцем, прошептал Терентий.
– Открыта, кажется.

Иван почесал голову:

–  Ну, раз открыта, так пойдем выйдем, что ли?

–  Пошли, - вставая на ноги, согласился лоцман.
– Может, там у кого квасок есть?

Приятели подошли к полуоткрытой двери и, немного постояв, осторожно высунули головы в щель.

–  А, питухи! Проспались?

Прямо напротив двери, за залитым солнцем столом, в небольшом креслице сидел веселого вида монашек в черном клобуке, седенький, с острой небольшой бородкой, всем своим видом напоминавший постаревшего ангела, - аж лучился добротою и умилением. Впрочем, в черных живеньких глазках чернеца сквозила изрядная доля насмешливости.

–  Проспались, отче, - осторожно ответствовал Терентий.
– Встали, глядим, дверь-то открыта…

–  А чего вас запирать?
– рассмеялся монах.
– Разве ж вы тати какие? Ну, упилися, со всяким бывает. Виру за пианство свое платить готовы?

–  Готовы.
– Лоцман скорбно повесил голову.
– Куда ж деваться?

–  Вот и молодцы.
– Монашек потер ладошки.
– Тебя, Терентий-лоцман, я знаю, а вот дружок твой кто? Эй, парень, тебя спрашиваю!

–  Иван я, приказчик.

–  С тебя, Иван-приказчик, на первый раз - две денги, что значит - одна копейка. Чай, найдется копейка-то?

–  Да найдется…

–  И славно.

В этот момент в дверь - не в ту, что вела в узилище, а в другую, уличную, - почтительно постучали. То есть, сказать по правде, стучавший хотел сделать это почтительно, только получалось-то у него не очень - то и дело срывался на такие удары, что дверь едва не срывалась с петель.

–  Ась?
– приложив руку к уху, монашек повернулся к двери.
– Входи, мил человек, неча ломиться-то!

Дверь отворилась, и на пороге, смущенно комкая в руках снятую шапку, возник Прохор.

–  А, Проша!
– обрадовался монашек.
– Слыхал про твое усердие, слыхал. Тако б и все послушники. Гляди, скоро рясофором станешь. Да ты садись, не стой, сейчас я этих питухов выгоню. Чего заглянул?

–  Не знаю, как и сказать-то, отец Гермоген…

–  Да говори, говори, чего уж!

–  Эти-то двое, - Прохор кивнул на «питухов», - дружки мои. Я их тут ночесь и положил, в башенке, думаю, к утру проспятся, как раз и разбужу, а тут и ты, отче, пожаловал…

–  Ах, дружки?!
– Монашек дружелюбно улыбнулся.
– Вот оно что, значит. Ну, это же совсем другое дело! А я-то их наказать хотел, ну, раз уж дружки, то пущай так идут… Но смотрите у меня, - отец Гермоген погрозил пальцем, - больше так не пианствуйте, грех то!

–  Не будем, отче!
– разом заверили оба «питуха».

–  Ну, идите, Господь с вами. Проша, давно попросить хотел, ты б мне дровишек поколол да принес в келью.

–  Сладим, святый отче, нешто велик труд?

–  Да и печечку бы к зиме переложить не мешало.

–  Переложим.

–  Вот и славненько, славненько. Ну, да хранит тебя Боже!

Простившись с дружелюбным отцом Гермогеном, все трое вышли на улицу. Ах, какое утро стояло! Солнечное, веселое, с ласковым ветерком, качающим ветви растущих в монастырском саду яблонь, со стрекотаньем кузнечика в разнотравье и радостной песней иволги в малиннике почти у самой реки. По синему небу медленно проплывали величавые облака, отражаясь в коричневатой речной водице, на противоположном берегу, на мостках, бабы, подвернув подолы, полоскали белье.

–  Эх, хорошо-то как!
– не выдержав, Иванко раскинул руки.
– И храм красив, и звонница, и речка… А воздух какой медвяной - так бы и пил.

–  Да, я вам тут припас одну корчажку, - как бы между прочим произнес Прохор.
– Эвон стоит, в лопухах.

–  Корчажку?
– живо заинтересовался лоцман.
– А что в ней?

–  Так ты иди, попробуй.

Терентий не заставил себя долго упрашивать, подняв из лопухов корчагу, поднес к губам…

–  Ух! Березовица… пьяная… Господи, как хорошо-то!