Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Обижать хозяев не хотелось. На меня навалилось исключительно мирное состояние, возможно, сказывался коньяк, и я чувствовала много тепла и почти нежности к Инге и ее агрессивному музыканту-писателю-режиссеру. Господи, ну озлоблен он почему-то, но не виноват же, — думала я. В Москве, правда, жизнь тяжелая, а у меня и впрямь лицо инстинктом выживания не исковерканное.

— Инга! Ну что он на меня кидается? — примирительно сказала я. — Я, конечно, не режиссер. У меня фирма обычная, по недвижимости. Но я вас нежно и трогательно люблю. И у вас тоже прыщей никаких нету. Что он на меня напал-то?

Но лица семейки Селиверстовых уже налились краской от выпитого коньяка. На столе появилась вторая бутылка. И примирительные мои доводы остались без ответа. Более того, Шурик переполз ближе ко мне, развалился на разбитом диване позади меня, так, что я оказалась между ними, и мне приходилось постоянно поворачиваться всем корпусом на сто восемьдесят градусов — то лицом к сидящей напротив

Инге, то назад к Шурику.

— Фирма по недвижимости, говоришь? Отличный внутренний рост! — саркастически завел Шурик с дивана. — А ведь ты журналистом была! Интеллигентным человеком! Книжки читала!

Я поняла, что придется отбиваться. Просто так пьяный Шурик уже не останет.

— О господи, Шурик! Я и сейчас книжки читаю. Только пишут в России теперь преимущественно о топ-менеджерах, триллеры про нефтебизнес, бандитские истории, про ночные клубы и блядей. И без упоминания Рублевки или гламура просто никуда. То же и про кино, сорри, уж упомянула твою профессию. А фирма моя по недвижимости не мешает мне оставаться интеллигентным человеком. Да и что такое пресловутая русская интеллигентность? Набор правильных названий. Это читать, то смотреть, правильно расставлять акценты и иметь на книжной полке все положенные фолианты. Прогон по козырям, а сама интеллигентность выражается в смене этих козырей каждые десять лет, и надо тщательно следить, «что» сейчас и «как» принято считать интеллигентным. И общество западное, раз уж вам так необходимо разделить нас на два противоположных общества, — вовсе не такое потребительское, как ваше, например. Россия от столетней голодухи по товарам совсем мозги растеряла, только и занимается, как потреблением. Магазины в Москве работают аж по двадцать четыре часа! Это зачем? Ночами спать спокойно не в силах, если не имеете возможности встать и еще что-то пойти прикупить? И ладно бы только водку ночами продавали, это, в конце концов, удобно в некоторых ситуациях. Но здесь же аж книжные уже работают круглосуточно! Это еще от какого жира понадобилось? Кто-то в пять часов утра вылезет из пижамы и пойдет за Умберто Эко от бессонницы? А в Голландии вот, например, все цивилизованно закрывается в шесть или максимум в восемь вечера. Потому что люди и без торговли умеют себя занять! И обслуживающий персонал вечерами свободен, а не работает в три смены ночами, и соответственно у людей есть шансы на нормальную вечернюю жизнь, на чтение, на размышления, в конце концов. И это в целом поднимает культурный уровень нации, и в Европе, как здесь, не пыряют ножами прохожих от нечего делать и внутренней пустоты. И денег западным людям столько не надо, потому что купил днем и расслабился, ночами за покупками нестись уже ни к чему. Ночами деньги вообще не нужны, хотя бы потому, что все закрыто. И создается впечатление, что можно и на маленькие деньги нормально жить. А не как здесь: и днем и ночью сплошной оптовый рынок, а не страна!

Шурик придвигался все ближе и ближе, и мне пришлось слегка отодвинуть свой табурет от его дивана. Вторая бутылка стремительно кончалась. Инга уже не принимала участия в разговоре, а, кажется, засыпала прямо на своем стуле. Я чувствовала себя тоскливо и мерзко. Шел уже второй час этой глупой беседы, а взаимопонимания становилось все меньше и меньше.

— Ну и чего ты там достигла? — не унимался Шурик. — Вот днями ты торгуешь своей недвижимостью, да? А вечерами? Что ты читаешь? В чем проявляется твое творчество по жизни? Я вот, — он зачем-то обвел рукой бардак в комнате, — пишу книги, снимаю фильмы, самовыражаюсь в музыке… Селиверстова у нас почти профессор, ее уважают, по ее учебникам уже учатся. А ты в чем самовыражаешься?

— А что я? Почему ты вообще думаешь, что осмысленная жизнь может выражаться только на профессиональном уровне? Это в России все на карьерном росте помешались. Но так, слава богу, не везде, и не надо всех по себе мерить. Я просто живу. Вся моя жизнь — это как твоя книга, музыка, кино. Я пытаюсь из своей жизни сделать цельную вещь. Не искусственное произведение, а самый что ни на есть живой проект — сама моя жизнь как способ самовыражения. Не улавливаешь? Можно снимать кино про якобы жизнь, а можно заниматься напрямую, пропуская эту стадию «якобы», сразу самой жизнью. Не отдельной узкой темой своей карьеры, а всем проектом целиком. У нас у всех проект-то изначально был один и тот же: мы родились и нам надо как-то прожить поосмысленнее или посчастливее, кому что ближе. А остальные проекты, более мелкие, типа проекты внутри главного проекта самой жизни, такие, как карьера, самореализация через профессию, семья, ребенок и так далее — это мы уже сами себе добровольно выбираем, кому какой нравится. Я никому ничего не доказываю и на мелкие проекты не размениваюсь, мне поэтому не нужны статьи в газетах о моей славе как режиссера, я сама по себе свой режиссер и свой единственный зритель. И то, что глаза у меня прежние — чистые и детские — на мой взгляд, прекрасный критерий. И душа моя не рвется к различным проектам, и конфликтов между ними, и чувства раздробленности не возникает. И такой потребности нажираться в жопу дешевым коньяком у меня тоже нет, потому что внутри

спокойно и комфортно, и глушить внутреннее состояние бухлом нужды поэтому нет. И вовсе это не от пустоты и стерильности западного потребительского общества и отсутствия внутренней борьбы, как ты думаешь. А от нормального здорового внутреннего баланса, когда не надо нигде особенно реализовываться и в чем-то себя выражать. Сама жизнь — абсолютно достойное поприще, и каждый день можно стараться сделать осмысленным и, если хочешь, «самовыраженным».

Шурик навалился на меня всем корпусом, закинув руку мне на плечи:

— Ты просто сука, Ксения! Ты просто везучая сука! Я про ту жизнь, о которой мечтаю, пытаюсь снимать кино. А ты, гадина, просто ее живешь. Гадина ты красивая! И не старишься поэтому.

Шурикины мокрые губы стали приближаться к моему лицу. Так! Стоп! Я оглянулась на Ингу, но она, казалось, перестала интересоваться диалогом и, не моргая, уставилась на тарелку с лимонами. Тогда я попыталась встать с табурета, но Шурик уже повис на мне всем своим немалым режиссерским весом. Я снова села. Шурик моментально уткнулся лицом мне в шею, запутался в моих волосах и вдруг пьяно заплакал:

— Я всегда тебя любил! А ты меня даже не помнишь! Ты даже моих фильмов не смотрела! И волосы твои так пахнут! Сука ты, сука…

Я даже не заметила, когда из моих глаз тоже покатились слезы. Я сидела и ревела в голос, периодически прикладываясь к стакану с коньяком, уже не пытаясь делать маленьких глотков, а глотая его как водку: хриплый выдох, полный глоток, короткий вдох и опять хриплый перегарный выдох. Оказывается, я прекрасно помнила эту технику, и четырнадцать лет на Западе не вызывают амнезии. Мне уже не был нужен лимон, во рту было ужасно кисло от слез. Шурик привалился ко мне и плакал о своем. О постоянных попытках реализации, о том, что жизнь говно и люди сволочи, а я красивая чужая сука, которая живет ТАМ и его даже не помнит…

Я же плакала, наверное, просто от усталости. От шока от всего со мной произошедшего, от своей любви к Максу, к маме, которую я так редко вижу, к Машке и такому старомодному усатому папе, к этой странной стране, любить которую невозможно, но и забыть о которой тоже не удается, от жалости к людям, к несчастному Шурику, его Инге, спящей теплым комочком в соседней комнате девочке Даше, которая, возможно, уже сирота, наконец, от жалости к себе, от понимания, что я ничего не могу изменить в жизни, что все всегда будет так, как оно будет, и от озарения, что все это неважно — так и хорошо.

Я не знаю, сколько мы проплакали. Я была совершенно пьяная. В какой-то момент я поняла, что Шурик отвалился обратно на диван и спит. Его плечи ровно поднимались от глубокого дыхания, глаза были закрыты покрасневшими веками, под мокрыми ресницами пролегла тень усталой синевы.

Держась за стол, я медленно поднялась и пошла искать туалет. Вместо него я нашла почему-то нараспашку открытую дверь на лестничную клетку. Напротив нашей квартиры на меня смотрела шикарная металлическая дверь с золотыми буквами «Канцелярия». Да, — вспомнила я с улыбкой, — мы же находимся в банке! Почему-то это меня так рассмешило, что я не могла остановить истерического хохота. Я шла вниз по лестнице, держась за обшарпанные перила и буквально сгибаясь от приступов смеха. Дойдя до первого этажа, я уперлась в навороченный ящик с кнопками кода. Все еще продолжая смеяться, я тыкала различные цифры, дергала на себя неподдающуюся дверь и размазывала продолжающие катиться по щекам слезы.

Почему-то в голову пришла ассоциация, что смех сквозь продолжающиеся слезы — это как грибной дождь при светящем солнце. Откуда-то ко мне подошла разбуженная мной большая рыжая собака, наверное, принадлежавшая банку. Я гладила ее по голове, и она лизала мне руку.

Я опять куда-то пошла и набрела на открытую дверь в незанятую банком пустую квартиру на первом этаже. Подсвеченные уличным фонарем комнаты были заброшены еще во времена расселения дома, то тут, то там валялась оставленная жильцами ненужная старая мебель, обои свисали со стен клочьями. Я вылезла на улицу через окно. Собака посомневалась немного и вылезла за мной.

Мы шли по пустой улице спящего города, слабо освещенной белесыми фонарями, и над нами стояло по-московски высокое ночное небо. Слезы мои уже высохли, прошли и приступы смеха, и на душе было пусто и тихо, и как-то очень чисто, как после дождя, как будто мне прямо в душу накачали озона. Я не думала ни о чем, просто шла куда глядят глаза, и собака тихо плелась рядом. 

День восьмой

После покупки пачки «Marlboro» (а последние дни от всего происходящего я курила уже не меньше пачки в день), в кармане моих джинсов оставалось уже не больше двухсот пятидесяти рублей. Организовать на такие деньги нормальный завтрак в кафе в Москве было абсолютно невозможно. Кое-как, из экономии моих скудных средств, запихнув в себя консервированную кабачковую икру из Ингового холодильника и стараясь не разбудить пылкой четы профессора и режиссера, я по-английски покинула сие гостеприимное жилище, на этот раз традиционным способом, — через парадную дверь. Начинался понедельник, и банковские работники уже открыли дверь подъезда.

Поделиться с друзьями: