Отступник

— Велика беда… Напрягаться не хотелось. Я что-то неважно себя чувствую уже второй день. Ты вот у нас, Гришаня, в отличной форме. Лихо ты их обоих уделал… — процедил Василий.

— Лихо-то оно лихо, да жаль, что так все быстро кончается… вздохнул Пряжкин и зазвенел бокалами в баре. — Так быстро, что даже обидно становится. Ищешь этих поганцев, ямы роешь, потом ходишь неделями проверяешь… Кормишь их, дерьмо за ними убираешь, а потом пиф-паф — и в котельную…

— Отволокли? — хмуро перебил его Василий.

— Кого, этих-то двоих? Отволокли, а то как же… Горят, поганцы, как свечки. Через неделю котельную чистить надо будет, а то уже отходы несгоревшие появляются. Местные-то ребята к этому делу привычные, а вот новички из особо нежных, бывает, и в обморок падают, когда в пепле черепушку находят… — презрительно процедил Пряжкин. — А что с тобой, старик? Приболел?

— Я ж и вправду старик, Гришаня, — спокойно сказал Василий. — Не иначе, через пару дней погода переменится. Вот старые раны и ноют.

— Да какие у тебя раны, приятель? — фыркнул Григорий.

— Ран нет, но травм больше, чем достаточно. А серьезная травма, Гришаня, пострашнее иной раны может быть. Двадцать лет в профессиональном спорте — это похуже некоторых вредных производств, уж я-то знаю. Таким, как я, год за три считать должны…

Пряжкин подошел к низкому столику рядом с диваном и поставил на него два бокала на высоких ножках и бутылку коньяка.

— Не ворчи, Васька. Если уж кому и жаловаться на судьбу, то не тебе.

Такого классного инструктора, как ты, я в этих стенах не видел с основания заведения, а первидал я их, как грязи, — Григорий плеснул в бокалы темной жидкости. Культурно так плеснул, по чуть-чуть. А потом подвинул один бокал к Василию и произнес. — Ну давай, приобщимся…

— Ты же знаешь, я не любитель, — поморщился Василий.

Спиртного Василий терпеть не мог. Удовольствия в процессе поглощения горьких, крепких, щиплющих горло напитков он никогда не испытывал. А то, что обычно наступало после, пугало его. Да, становилось хорошо, легко и приятно, мысли скакали вразброд и даже мерзавцы, вроде Пряжкина, становились на час-полтора лучшими друзьями. Но после Василий всегда долго и безуспешно пытался понять, не совершил ли он за то время, когда хмель овладевал его сознанием, какой-то непоправимой ошибки, способной перечеркнуть всю его жизнь и, что страшнее всего, еще немало жизней.

Однако совсем не брать в рот спиртного он не мог, это было бы подозрительно и оттолкнуло бы от него тех, кто был необходим Василию в его поисках.

Пряжкин был ему действительно необходим, но он, к счастью, не был беспробудным выпивохой. Толстяк Гришаня был почти по-детски наивен во всем, что касалось внешнего антуража. Он страстно любил все красивое: дома-коттеджи и антикварное холодное оружие, импортную сантехнику и длинноногих блондинок, яркие спортивные костюмы и очень дорогих собак, причудливые зубные щетки и звонко верещащие пейджеры… Словом, это был идеальный потребитель, серьезно относящийся к рекламе и искренне страдающий, если какого-то земного блага у него до сих пор в закромах не было.

И не так уж любил Пряжкин выпить, сколько обожал посидеть в дорогом кресле с бокалом французского коньяка, того самого, что не дешевле, чем полсотни долларов за бутылку. Сам процесс такого „приобщения“, вероятно, поднимал его в его же собственных глазах.

На недовольство Василия он покачал головой:

— Считай, Васек, что это лекарство. Расслабишься, как следует.

Взяв бокал, Василий глотнул немного коньяка и снова отставил его на столик.

— Да, неплохо, — произнес он, чтобы Пряжкин отстал с выпивкой.

Снизу донесся необыкновенно громкий грохот. Григорий тихо выругался, встал и вышел из холла. Было слышно, как он, спустившись по лестнице, отчитывает кого-то из обслуги. Когда он вернулся назад, он был зол и угрюм.

— Олухи!.. Всех разгоню к чертям собачьим! Разыграются, добры молодцы, чтоб их разорвало… А потом только глаз да глаз за ними… повалившись в кресло, Пряжкин взял свой бокал и хватанул почти все содержимое сразу.

— Что стряслось, Гришаня? — лениво поинтересовался Василий, исподлобья наблюдая за приятелем.

— Да ну их!.. — Пряжкин даже крякнул в сердцах. — У билльярдного стола ножку обломили, прикинь! Жеребцы… Из жалованья вычту, тогда узнают, дармоеды…

Да, Григорий любил порядок, дисциплину и послушание, и имущество свое берег. Строгость и послушание во всем, а главное, чистота. Даже в загонах для упражнений в стрельбе по живым мишеням.

— Не пыхти, Гришаня, хлопцы у тебя управные, живо все починят, Василий отмахнулся и обвел глазами холл. — Как все-таки у тебя тут здорово… Эта комната — просто райский уголок. Красота… Ты обставлял?

— Да где мне, с моей неразборчивостью?! Сам я, конечно, накупил бы сюда всякой антикварной дряни, — самокритично вздохнул Пряжкин. — Но Иринка моя тогда взяла все в свои руки и сама по салонам моталась, выбирала мебель. И каминную решетку она сама рисовала…

Сказано это было с искренней гордостью.

— Я ведь жить в этой комнате собирался… — Григорий отхлебнул из бокала и повел рукой. — Это должна была быть наша с Иринкой комната. Но все так скверно повернулось, что и вспоминать тошно. Теперь это просто гостиная для отдыха наставников…

— А Ирина?

— Уехала она отсюда сразу, как дочка родилась.

— Отчего же?

Пряжкин еще пригубил коньяка и промычал что-то, но потом, видимо, его все же потянуло на откровенность:

— Глупость какая-то, нелепость… Как в сказке про Синюю Бороду…

— Ты читаешь сказки? — усмехнулся Василий.

— Делать мне больше нечего… Но я как-то раз Настюше такую книжку купил, привез, а она читать заставила. Так там точно про меня написано. Я так же, как тот синебородый, привез жену, жили душа в душу, пока она один раз не забрела туда, куда я ей категорически запретил заходить…

— Это в подвал? — догадался Василий.

— Именно. В тот самый загон, где мы с тобой сегодня упражнялись… А я там как раз поганца одного сделал, — Пряжкин немного поколебался, но потом решительно долил себе в бокал новую порцию, отпил немного и продолжил. — Иринка в таком ужасе была, истерика началась… Еле успокоил я ее. Не хотел я ей ничего про леших рассказывать, да что тут еще можно было поделать? Я решил, пусть лучше узнает о них, чем будет меня считать убийцей и садистом… То ли она мне не поверила, то ли еще что, но с тех пор все как-то развалилось само собой… — с неожиданной обидой закончил Пряжкин.