Память льда
Шрифт:
— Разбуди нашего новоявленного предводителя! — потребовал Паран.
— Слушаюсь, господин капитан, — ответил Быстрый Бен и шутовски отсалютовал ему.
Глава двенадцатая
Она ждала в самом сердце Горы, мечтая о мире… Когда он нашел свою возлюбленную, ею владело такое горе, что, кроме этого, она ничего не видела вокруг… Однако его поиски окончились, и он принял на себя все ее шрамы, ибо объятия силы — это любовь, способная ранить.
Лучи заходящего солнца окрасили горную цитадель у озера Пилигримов в цвет разбавленной водой крови. Вокруг крепости, которая носила название Обзор, кружили кондоры.
Одноглазый тенескарий (в прошлом — разведчик Второй малазанской армии) следил за полетом кондоров так внимательно, словно бы их круги и зигзаги несли в себе послания богов. Те, кто знал его в лицо, даже и не думали спрашивать, почему он примкнул к крестьянской армии. Окружающие полагали, что этот чужак, который влился в ее ряды три недели назад на улицах Оплота, обратился в истинную веру. За все это время никто не слышал от него ни единого слова, и неофита сочли немым. Его единственный глаз сверкал неукротимой жаждой битвы. Говорили, что сам Анастер, первенец мертвого семени, заметил этого человека и приблизил к себе. Более того, вскоре одноглазый тенескарий получил лошадь и теперь скакал вместе с другими лейтенантами Анастера впереди пешей крестьянской армии.
Правда, Анастер менял своих лейтенантов со зловещей регулярностью, но об этом предпочитали помалкивать.
Расположившись под стенами Обзора, разрозненная и вечно голодная крестьянская армия ждала рассвета. На заре Провидец выйдет на балкон центральной крепостной башни и возденет руки в благословении. Звериный рев, который вырвется из нескольких десятков тысяч глоток, мог бы повергнуть в смертельный ужас кого угодно, но только не его самого. Да, этот деспот был стар, но он отличался от обычных смертных, ибо являл собой воплощение бога Панниона — единственного истинного бога.
Когда Анастер поведет армию на север, к Капастану, он понесет с собой силу, которую дарует ему Провидец. Враги будут разбиты и уничтожены, они станут пищей для тенескариев. Никто из сотни тысяч воинов не сомневался в этом. Их уверенность поддерживалась рукой голода, железной и неумолимой.
Одноглазый неофит продолжал напряженно следить за полетом кондоров. Теперь их силуэты почти сливались с сумеречным небом.
«Быть может, — шептали некоторые из тех, кто наблюдал за молодым человеком, — он смотрит вовсе не на птиц, а на крепостные стены, пребывая в мысленной беседе с самим Паннионским Провидцем».
Голодные крестьяне даже не предполагали, насколько их домыслы близки к правде. Ток-младший внимательно разглядывал крепостные сооружения. Обзор обзавелся цитаделью сравнительно недавно, превратив в нее старинный монастырь. Это сильно изменило первоначальные очертания строения: появились стены с бойницами, караульные помещения и глубокий ров. Работы продолжались и сейчас, не прерываясь на ночь. Каменщики трудились при свете высоких жаровен, куда беспрестанно подбрасывали дрова.
«Ну-ну, торопись, старик. Что, прежде ты не ведал этого чувства? А нам оно хорошо знакомо: это страх. Вчера ты послал на юг семерых охотников К’елль. Один встретился нам по пути сюда… Они не вернутся. Тебя пугает зарево, разливающееся по южному краю неба? Это — отблески магии. Они становятся все ближе. И причина их появления проста: ты рассердил госпожу Зависть, а когда она злится, то забывает об учтивых манерах. Ты соизволил собственными глазами взглянуть на бойню в Оплоте? Ты послал туда своих любимых урдов, дабы они подробно рассказали тебе о случившемся? Что, небось ноги подкосились от ужаса, когда ты услышал вести оттуда? А знаешь, кто все это учинил? Громадный пес и еще более огромная волчица, которые умеют в мгновение ока перегрызать глотки. С ними был еще т’лан имасс. Видел бы ты, как его кремневый меч крушит самый цвет твоих войск! Но я совсем забыл про сегулехов… Да-да, там были еще и сегулехи. Карательная армия, состоящая всего из трех бойцов. Они проделали долгий путь. И уже совсем скоро заставят тебя держать ответ за свои деяния».
Боль в животе Тока-младшего притупилась. Постепенно он привык к чувству голода, и теперь
оно стало напоминать рану, затянувшуюся коркой. Нет, разумеется, сам голод никуда не исчез; просто теперь он беспокоил не так сильно, как в первые дни. Малазанец заметно отощал, хотя живот его при этом раздулся. Гораздо хуже, что начали болеть суставы и шататься зубы. За время пути ему всего несколько раз перепадали чужие объедки. Труднее было сжиться с горьковатым привкусом собственной слюны. Чтобы перебить его, Ток постоянно пил затхлую, чуть подкрашенную вином воду, которую везли в бочках. Иногда Анастер милостиво угощал его кружкой эля, припасенного для немногих избранных.Ни Анастер, ни остальные лейтенанты не голодали. Пищи для них хватало — каждый день пути стоил жизни нескольким тенескариям. Командир крестьянской армии и не думал беречь своих солдат. Даже мертвые, они продолжали ему служить, заполняя дымящиеся котлы.
«Поневоле вспомнишь рассуждения циничных наставников. „Власть пожирает своих подданных“ — так говорили они. Мне это казалось метафорой, однако теперь стало реальностью. Тенескарии не знают, что такое метафора, но зато им очень хорошо знаком голод. А разве где-то природа власти иная? Если правители не покушаются на наши тела, они пожирают нашу волю, чувства, душу. Да вся моя солдатская жизнь — лучшее тому доказательство!»
Ток и сам чувствовал, насколько он изменился. Увиденное за эти дни буквально разорвало его душу в клочья. Молодой человек погрузился в трясину всеобщей безнравственности, порожденной голодом и фанатизмом. В результате он стал совсем другим. Исчезла вера — вера во что бы то ни было, и прежде всего — в доброе начало в человеке. Ее место заняла холодная, звериная жестокость.
Оставалась лишь одна-единственная преграда: табу на людоедство. Ток до сих пор еще не пробовал человечины.
«Уж лучше поедать себя изнутри, слой за слоем уничтожая собственное тело, растворяя жир и мускулы».
Но он все чаще ловил себя на мысли, что со временем и эта преграда может рухнуть. В такие моменты Току становилось по-настоящему страшно.
Бывший разведчик малазанской армии не понимал, чем он так приглянулся Анастеру. Ток упорно разыгрывал из себя немого, неизменно отказывался от предложенного мяса, всячески старался не привлекать внимания, лишь сам зорко наблюдал за происходящим вокруг своим единственным острым глазом, не упуская ни малейшей детали… И тем не менее Анастер выделил его среди множества других и приблизил к себе, назначив лейтенантом.
«Странный из меня получился лейтенант. Я никем не командую. Даже в такой неорганизованной армии, как тенескарии, приходится решать вопросы тактики, стратегии, довольствия. Я регулярно присутствую на совещаниях у Анастера, но лишь молча сижу там. Никто не спрашивает моего мнения и не требует от меня донесений. Казалось бы, от меня нет никакого толку. Тогда зачем я нужен первенцу мертвого семени?»
Подозрения не оставляли Тока. Рутинные повседневные мысли притупляли их, но ближе к ночи они, словно призраки, являлись снова. А вдруг Анастер каким-то образом узнал, кто он такой на самом деле? Что, если командир тенескариев задумал передать его в руки Паннионского Провидца? А что, не исключено. В этом мире вообще все возможно, даже то, что совсем недавно казалось невозможным. Здесь действовали совсем иные законы. Тут живые зачинали от мертвых. Когда женщины тенескариев опускались на умирающих воинов или на еще не успевшие остыть трупы, их глаза пылали какой-то дикой любовью. Как они торопились впитать своим лоном последние капли семени, истекающего из мертвеца. Ток собственными глазами видел это.
«Ими двигала не звериная похоть, а любовь. Эти женщины отдавали сердца мгновению смерти. Они нетерпеливо ждали, когда семя пустит в них корни…»
Анастер был самым старшим из первого поколения таких детей. Бледнолицый, долговязый, с желтоватыми глазами и прямыми черными волосами. И этот юнец вел за собой громадную армию. Его лицо поражало нечеловеческой красотой — совершенной, как красота бездушной статуи. Тенескарии обоего пола жаждали его прикосновения; они умоляли Анастера благословить их, но он неизменно прогонял всех. Приближаться к себе он разрешал только матери. Лишь она могла гладить волосы сына и класть ему на плечо свою морщинистую, обожженную солнцем руку.