Одновременно два моих собрата, два брата по работе и заботе, скончались с разницей в какой-то час, тот — затканный в Сантьяго, этот — в Такну, два несравненных, только в том сравнимых, что умерли в один и тот же день. Был первый независимым и хмурым, суровым и морщинистым душой, он, как никто другой, ценил молчанье — от жизни трудовой ему досталась рука, которая легко сходилась с гранитом и кузнечным инструментом. Его собрат был жаден на познанье, он птицей облетел все ветви жизни, снегоцентрист, похожий на вершину, слепящую молниеносным блеском. Соратники, два разных мудреца, два одиноких гордеца сегодня соединились в этой горькой вести. Я так любил двух противоположных товарищей моих, что онемел, когда их немота меня настигла, — слова и мысли от меня ушли. Теперь они застыли, привыкая к неведомым просторам темноты, один в своей сосновой прямизне, другой в своей миражности зеркальной, два путника прошли по нашим жизням, корчуя время, боронуя пашню, выращивая честные слова, насущный хлеб ежеминутных слов. (Им недостало века на усталость, лишь здесь, в конце пути, два цельных тела нашли покой, торжественно вплывая в огромное молчанье, чья волна искрошит постепенно их осанку.) Нет слёз таких на свете, чтобы их оплакать. Наши полые слова звучат, как наши тихие шаги у края свежевырытых могил,— а там, одни, покоятся они с естественностью, свойственной их жизням.