Панцирь

Я по долгу смотрел на неё во время ужинов, не понимая, что должен чувствовать. Страх мешался с восхищением — иногда она глядела в ответ, и был это взгляд, от которого моё нутро оживало кипящим паразитом; тогда она улыбалась мне, а потом через несколько часов или дней мы танцевали. Ума понять, связь взгляда и танца — у меня хватало.

Прежде чем я смог сообразить, что она хотела, мы сошлись сто девятнадцать раз.

Первые двадцать я мог только прикрывать торс и голову, чтобы не умереть от случайного тычка. Этому Вторая обучила хорошо.

Достойное знание.

Потом и я принял участие в танце, хотя танцем назвать это до крайности смело. Так, безобразная пляска… Меня скручивала злоба, я огрызался, пытался ответить. Выходило дурно; она смеялась, одобряюще кивала.

Вне танцевального круга — я постоянно цепляюсь ко всему что имеет две ноги. Я ношу наряды из синяков и шрамов. Не каждая сцепка идет мне на пользу.

Больше не интересно слушать родительниц; единственная кто может донести до меня хоть какую-то мысль — Вторая. Ее хриплый голос — путеводная нить до реальности. Лишь её слова забивают шаблон:

“Дхал — это панцирь Улья, его кости и хитин, хребет; хат — жир и кровь, кханники — мышцы, хади — бесполезный рот. Ты можешь сколько угодно умничать, как чатур, но без каркаса — это смысловой пустырь, интеллектуальная бездна. Чудовища тебя сожрут.

Разум ничего не стоит, если у тела и Воли нет костей, которые сдерживают ВСЁ вместе в моменте удара, понимаешь?”

И я понимаю. По крайней мере, думаю, что понимаю.

Её мысли, намотанные на кулаки, тяжелые и после них раскалывается голова. Что бубнят остальные уже неинтересно.

Голос Третьей вызывает раздражение, и я даже разок схлестнулся с ней, лишь бы эта шутова тварь наконец заткнулась. Столь необдуманный поступок стоил мне двух сломанных костей.

Постоянно тренируюсь. Постоянно танцую. Иногда я осмеливаюсь станцевать с другими родительницами, но это — не то. Кулак, локоть и колени Первой постоянно рассказывали о Чемпионе Армий, о внимании Королевской кости. Кулаки остальных говорили лишь о гордости, тщеславии и жестокости.

Прошло два года танцев, прежде чем я смог ее достать. На сближении локоть влетел в скулу — таков мой выпуск в премирье. Чувство победы, отягощённое тяжелым сотрясением и четырьмя сломанными костями за один бой.

***

6 объятье,

двенадцатого месяца 1366 года.

Оседлый Фуркат находился на восточном крае Первого Круга. Это единственное здесь заведение, с двором, ограждённым забором для зверья.

Оседлый “врос” в стену ущелья.

Входные гермо-ворота украшал волнообразный орнамент. Сверху узнавалось расчерченное небо и красный силуэт шонхора. По центру стилизированный холм, отливающий сталью, будто состоящий из овалов личин, и выше — столб серебра.

Должно быть это какие-то важные элементы культуры, которые фуркат обязан узнать в любом состоянии. И это правильно. Уверен, степнякам, которые по каким-то причинам вынуждены оставаться в промысловике, такой подход позволял не сойти с ума. Каждый раз они приходили, смотрели на ворота и вспоминали ради чего делали, то что делали.

Нургусы находились за заграждением. Четырнадцать зверей. Общее у них — синюшная кожа с пятнами. Пятна разные: серебристые, голубые и сиреневые. В остальном и габариты зверей отличались, и размеры голов, и формы клювов, и снаряжение: разные впряженные седельные конструкции, разные типы свисающих сумочных тюков и разные вязи ремней.

Завидев меня, звери отвлеклись от поилок. Пара из них приблизилась, щелкая подковами копыт о камни. Самый большой нургус подошел вплотную к забору и издал приветственную трель.

Я почесал его вдоль клюва, ощутив хитиновую твердость, чешуйки и сухость, и тот начал мотать головой вверх — вниз, быстро чирикая.

Поспешил.

Вообще, опрометчиво трогать чужих зверей. Вдруг он бы мне руку перебил клювом — что я бы тогда делал?

Но зверь толковый: игривый и веселый…

Остальные нургусы завистливо щебетали, но приблизиться не решались. Здоровяк, под моей рукой, отвечал им. Его пение — иное, он важничал: я рассмеялся.

— Забавные зверюшки, — пробурчала Желчь. — И шашлык, должно быть, из них отличный.

Нургус угрожающе поднял голову, уставился на модуль, что-то требовательно чирикнул.

Желчь удивилась:

— Он что понимает меня?

Глава 20

Разговоры

Внутри первое помещение Оседлого — это широкий и высокий зал, освещенный светло-фиолетовыми лампами.

За стойкой нет управляющего: каждый себе сам наливал выпивку. Ряд крановых бочонков и больших разноцветных бутылей.

Снял маску, огляделся.

С потолка на серебристых нитях свисали игрушечные красные птицы. Повсюду мелкие столы, не больше чем на двоих. Высокие узкие стулья. Кочевников набралось под два десятка. Все носили личины, даже в таком, казалось бы, безопасном месте.

Царство застывших лиц.

А так похоже какой-то очередной пункт про обычаи. Либо не открывались на землях чужаков, либо не позволяли себе расслабиться в походах, либо скромничали вне семьи, либо шут знает что еще. Вариантов много… Единственное, некоторые отсоединили нижние части личин, и это удивляло: не знал, что так можно было.

Это “отсоединение” сообщало ответ и на другой вопрос. Оказалось, между нижней и верхней частью как раз были фильтры.

Настенные крючья были завешены плащами, ременными системами; рядом стояли промысловые мушкеты и другие ружья. На фуркатах преимущественно тёмные доспехи: либо плотно прилегающие панцири с фиолетовыми прожилками на боках, либо громоздкая ламеллярная броня.

Чуть закружилась голова: по Оседлому плыли полупрозрачные серые щупальца — подрагивали струйки пряного дыма.

Я привлек внимание. Других чужаков в заведении не было. Разговоры стихли. Несколько кочевников взялись за оружие, но так больше ради приличия — с ленцой; мало ли для каких злодеяний я приперся этим утром.

Полное отсутствие эмоций на личинах, будто создавало дополнительный угрожающий подтекст. Хотелось достать пистолеты и стрелять в пустые рожи. Откинул это ощущение; моды поддержали, срезали лишнее: ушли опасения и дерзость.

Узловая сидела за одним из центральных столов. Нижняя часть ее маски также снята: я увидел родинку на правой щеке.