Паралогии
Шрифт:
М. Эпштейн уже в 2006 году, возвращаясь к цитированной выше статье 2001 года, пишет: «Это новое состояние культуры — после падения башен-близнецов, после „Норд-Оста“ и Беслана — уже „не читки требует с актера, а полной гибели всерьез“. Обострилось ощущение телесной уязвимости каждого человека и человечества в целом, вернулось и даже усилилось ощущение единственного, неповторимого, всамделишного, не подвластного никаким симуляциям. Понятие „реальность“ уже не кажется таким смехотворно-устаревшим, как 10–20 лет назад» [762] .
762
Эпштейн М.Нулевой цикл столетия // Звезда. 2006. № 2. С. 211.
По мнению Эпштейна, описываемое им «новое состояние» предполагает тотальный отказ от постмодернизма и рождение нового трансцендентализма! содержательную сторону которого он определяет как «эксплозив» и «запредел» [763] . Между тем, как показывает анализ событий 11 сентября и его последствий такими постмодернистскими теоретиками, как, например, Славой Жижек и Жан Бодрийяр, сама «реальность» террора не поддается адекватному осмыслению вне постмодернистских категорий.
763
«Запредел — то самое запредельное, потустороннее, трансцендентное, что постмодернизм, казалось, навсегда изгнал из современной, вызывающе
Как и большинство западных интеллектуалов, оба философа решительно отвергают концепцию «борьбы цивилизаций» (в лучшем случае раннемодерную), отстаиваемую в последние десятилетия крупнейшим консервативным политологом США Самюэлем Хантингтоном [764] и христианскими фундаменталистами, а в нынешней политической жизни — неоконсерваторами во главе с К. Роувом и президентом Дж. Бушем-младшим (в России аналогичные концепции приобрели популярность в 1990-е годы после кризиса марксистско-ленинских объяснительных схем, но источником современного «цивилизационного подхода» в России являются идеи не столько Хантингтона — хотя и его тоже — а скорее Льва Гумилева и крайне вульгаризированного Арнольда Тойнби [765] ). Жижек напоминает об американском христианском фундаментализме (в США насчитывается более двух миллионов правых фундаменталистов — членов соответствующих религиозных и политических групп) и об ответственности фундаменталистских групп за взрыв торгового центра в Оклахоме в 1997 году и за рассылку писем со штаммами сибирской язвы. На основе этих фактов Жижек делает вывод о том, что столкновение происходит внутри одной цивилизации. Его мысль подтверждается и тем, что «мусульманские фундаменталисты не являются подлинными фундаменталистами, они уже „модернисты“… — продукт и феномен современного глобально го капитализма… они показывают, как арабский мир приспосабливается к глобальному капитализму» [766] . По мнению Жижека, международные террористические организации по существу являются «непристойным двойником крупных многонациональных корпораций — крайней ризоматической машиной, присутствующей повсюду, хотя и лишенной сколько-нибудь определенной территориальной базы» (с. 45) — иными словами, основаны на постмодерной, а не домодерной структуре. О том же пишет и Ж. Бодрийяр: «Терроризм, как вирус, живет повсюду. Существует глобальное распыление терроризма, сопровождающего любые системы доминирования, — как тень, готовая активизироваться в любом месте, как двойной агент. <…> Значит, перед нами — не столкновение цивилизаций… а война триумфальной глобализации с самой собой» [767] .
764
См. русский перевод его известной работы: Хантингтон С.Столкновение цивилизаций / Пер. с англ. Ю. Новикова, Е. Кривцовой и Т. Велимеева; под общ. ред. К. Королева. М.: ООО «Издательство АСТ», 2003.
765
Так, Г. И. Зверева, анализируя современные учебники по истории России, отмечает: «В работах постоянно демонстрируется связь используемой риторики с традицией российской историософии. В то же время авторы нередко ищут опору в концептах и аргументации западных интеллектуалов XX века, которые использовали процедуры цивилизационного анализа (О. Шпенглер, А. Тойнби, И. Валлерстайн, С. Хантингтон и др.). Таким образом создается респектабельная „родословная“ новой историософии, с помощью которой тексты вписываются в непрерывную (мировую, национальную) историю идей. Однако при этом происходит идейная ресемантизация базовых слов, используемых, как правило, с одним значением или с привычными коннотациями. <…> При построении историософского нарратива обычно используется эссенциалистски понимаемый цивилизационныйподход. Авторы наделяют базовое слово-концепт цивилизацияуниверсальными сущностными признаками. Нерефлексивное использование концепта Российская (Русская) цивилизацияподразумевает онтологическую целостность, телеснуюопределенность и духовнуюспецифику феномена. Более детальное изображение авторами черт и свойств Российской цивилизации,как правило, предполагает использование антропоморфных, органицистских, биологических метафор, что утверждает читателей в мысли о „реальности“ этого концепта» ( Зверева Г. И.Конструирование культурной памяти: «наше прошлое» в учебниках истории // Новое литературное обозрение. 2005. № 74. С. 73–74).
766
Жижек С.Добро пожаловать в пустыню Реального! / Пер. с англ. А. Смирного. М.: Прагматика культуры, 2002. С. 61. Далее страницы указываются по этому изданию в основном тексте в скобках после цитаты. Аналогичную точку зрения высказывает и Ж. Бодрийяр в интервью Н. Архангельской: http://bgdig.narod.ru/bodriar.htm.
767
Baudrillard Jean.The Spirit of Terrorism: And Requiem for the Twin Towers / Transl. from French by C. Turner. L.: Verso, 2002. P. 10, 11.
Хотя Жижек и назвал свою книгу о трагедии 11 сентября 2001 года цитатой из фильма Энди и Ларри Вачовски «Матрица» — «Добро пожаловать в пустыню Реального!» — в действительности он доказывает, что взрыв башен-близнецов осуществляет тот же самый принцип, о котором сам Жижек писал за много лет до этого в работе «Возвышенный объект идеологии»: самоубийство символического порядка, стремящегося избавиться от сознания собственной виртуальности, обрести реальность, но вместо этого открывающее го невыразимое и непостижимое Реальное — лакановское Реальное смерти:
Подлинная страсть двадцатого века — проникновение в Реальную Вещь (в конечном счете разрушительную Пустоту) сквозь паутину видимости, составляющей нашу реальность, — достигает своей кульминации в волнующем Реальном как окончательном «эффекте» всего, что популярно сегодня… Существует внутренняя связь между виртуализацией реальности и бесконечным причинением телу более сильной боли, чем обычно (с. 19).
В этом смысле глобальное насилие не только вписанов гиперреальность тотального (теле)зрелища, но и оказывается прямым продуктомпостмодерной гиперреальности.
С этим подходом согласуется и позиция Ж. Бодрийяра, который, с одной стороны, называет трагедию 11 сентября «абсолютным событием», добавляя, что тактика террористической модели состоит в «перепроизводстве»
реальности — с тем, чтобы «система обрушилась под избыточным грузом реальности» [768] . Но, вглядываясь пристально в произошедшее, философ симулятивного мира обнаруживает:Взрыв башен ВТЦ невообразим, но этого недостаточно для того, чтобы сделать событие реальным. Избытка насилия недостаточно для того, чтобы открыть событие для реальности, поскольку реальность — это принцип, а этот принцип потерян. Реальность и вымысел (fiction) не поддаются разделению, и завороженность [террористической] атакой есть по преимуществу завороженность [ее] образом… Террористическое насилие, таким образом — это не «ударная волна» реального и еще в меньшей степени «ударная волна» истории. Это не «реальное». В каком-то смысле оно хуже, [чем реальное]: оно символично. Насилие как таковое может оставаться вполне банальным и безобидным. Только символическое насилие порождает единичность события… Радикальность зрелища, брутальность зрелища — вот единственные источники оригинальности и нередуцируемости события. Спектакль терроризма насилует нас терроризмом спектакля [769] .
768
Baudrillard Jean.The Spirit of Terrorism… P. 18.
769
Ibid. P. 28, 29, 30.
Эти обобщения поразительно приложимы и к взрывам жилых домов в Москве (спящие беззащитные люди, не знающие о том, что террористы обрекли их на смерть), и к теракту на Дубровке (атака на музыкальный спектакль, который должен был возрождать советский оптимизм для постсоветской аудитории, превращается в зрелище террора; далее следует триумфальный спектакль штурма и расстрела спящих боевиков — своего рода «ремейк» ночных взрывов жилых домов, получивший продолжение в многочисленных смертях «спасенных» заложников вне поля зрения телекамер), и к Бесланской трагедии (дети — жертвы террора). Эффект театральности усугубляется легко заметной «дымовой завесой» в российских СМИ, отсутствием внятных объяснений тяжелых последствий этих терактов, постоянной манипуляцией «фактами», которые, несмотря на реальную гибель реальных людей, предстают как медийные симулякры и эффекты «пиара» политических элит.
Не означает ли это, что реальность боли и страданий, о которой пишет Эпштейн, обретает такой статус, лишь когда она вписана в символический порядок и в гиперреальность тотального зрелища как его трансгрессия— в известной степени ожидаемая и даже желанная, но тем не менее потрясающая? И если зрелище насилия как ожидаемой трансгрессии символического порядка принимается за реальность,становясь тем, что замещает ее,то разговоры о кризисе постмодернизма явно преждевременны: мы имеем дело с новыми (и страшными) версиями постмодернистской гиперреальности, которая включает в себя иллюзию реального,использующую кровь и боль в качестве сильнодействующих эстетических эффектов («Это наш театр жестокости», — сказал о трагедии 11 сентября Бодрийяр [770] ).
770
Baudrillard Jean.The Spirit of Terrorism… P. 22.
Недаром проблематика (и проблематизация) насилия становится центральной в российской «новой драме» и ее европейских аналогах — театральных движениях, претендующих на «переоткрытие» реальности (см. гл. 18), но остающихся тем не менее в рамках постмодернистской эстетики. В театре острее, чем где бы то ни было, ощутим апорийный конфликт между насилием как медийным эффектом — и травмой, болью, смертью, страданием жертв насилия как последнего аргумента Реального. Сходный эффект производит и документальное кино — не случайно Театр. doc, ставший домом для «новой драмы», в 2006 году «прирос» группой «Кинотеатр. doc». Показательно и обращение к эстетике документализма в театре (стратегия «вербатим», то есть использования интервью с реальными людьми или документов иного рода в качестве материала для драмы), игровом кино (эксперименты датской группы «Догма», фильм «Первые на Луне» (2005) А. Федорченко) и в литературе («Стихи о первой чеченской кампании» М. Сухотина, «Текст, посвященный трагическим событиям 11 сентября в Нью-Йорке» Кирилла Медведева, «Даниэль Штайн, переводчик» Л. Улицкой и пр.).
Конечно, приведенные суждения ни в коем случае не исчерпывают всего спектра мнений q воздействии новой мировой конфронтации на постмодернистский дискурс. Но даже по этому краткому обзору видно, что события 11 сентября не опровергли, а во многом подтвердили постмодернистское понимание современности, хотя и вызвали серьезный кризис в постмодерном сознании, потребовав переоценки того, что есть реальность и каковы границы постмодернистских спектаклей власти, идентичности, правды и т. п. Очевидно и то, что если русский постмодернизм и оказался в кризисе, то не только в результате изменений глобальной ситуации. Скорее российская ситуация срифмоваласьс глобальным контекстом по своим внутренним причинам — что, впрочем, не мешает проецировать на катастрофы современной России взгляд на «мир после 11 сентября», сформированный западным постмодернистским дискурсом.
Показательно, что в российской политической публицистике по поводу 11 сентября и последующих событий, помимо явной готовности политической элиты объяснить необходимость войны в Чечне борьбой с «международным терроризмом», преобладали реакции от «так им и надо» до «посмотрим, кто сильнее, и присоединимся к ним» [771] . Аналогичным образом, за несколькими исключениями (назову в первую очередь Михаила Рыклина, уже упомянутых Б. Дубина и Л. Гудкова, а также А. Левинсона, Д. Голынко-Вольфсона и авторов журнала «Неприкосновенный запас» [772] ) — российское «культурное сообщество» в основном уклонилось от обсуждения воздействия на современную русскую культуру таких событий, как война в Чечне, московские теракты, трагедия в Беслане. Вместе с тем переосмысление категории реальности — в особенности в связи с индивидуальным и коллективным опытом травмы, спровоцированным как глобальными, так и локальными катастрофами, — прослеживается в эстетическихтрансформациях русского постмодернизма. Собственно говоря, все последующие главы в нашей книге так или иначе имеют своей целью исследование этой темы.
771
См. подробный анализ российских реакций на события 11 сентября в статье М. Рыклина «Открытие Америки» ( Рыклин М.Время диагноза. С. 169–174). Примечателен — и как коллаж цитат, и как показательный пример парадоксального сплава либерализма и антиамериканизма в восприятии катастрофы 11 сентября — «Текст, посвященный трагическим событиям 11 сентября в Нью-Йорке» Кирилла Медведева ( Медведев К.Вторжение: Стихи и тексты // Авторник: Альманах литературного клуба. Сезон 2001/2002 г. Вып. 8. М.; Тверь: АРГО-Риск; Kolonna Publ., 2002. С. 35–54).
772
См.: Левинсон А.Демография террора // Неприкосновенный запас. 2002. № 2 (25); Каспэ Святослав.Империя под ударом // Там же; Черкасов Александр.«По-человечески, исходя из жизненного опыта…»: Террор и контртеррор как «неизбежное зло» // Неприкосновенный запас. 2006. № 1 (45). В том же журнале были переведены принципиально важные статьи иноязычных исследователей: Джаясурия Канишка.11 сентября, безопасность и новая постлиберальная политика страха (см. особ, части 1 и 2) / Пер. с англ. М. Г[абовича] // Неприкосновенный запас. 2004. № 4 (36); Брайзат Фарес.Что считается терроризмом? Мнение арабской улицы / Пер. с англ. М. Г[абовича] // Неприкосновенный запас. 2005. № 1 (39).