Пароход
Шрифт:
– Мы верим вам, мсье! Верим! Мы больше не будем шуметь! Не надо нас бить…
Джозу начал было возражать, но Прежан повис на нём и, заплетаясь в мыслях, произнёс:
– Мы все трезвые, а он пьяный! Тьфу, ты! Наоборот! – Тут они оба упали на пол, и Прежан добавил: – Нас даже толкать не надо, не то что бить… Мы сами валимся… – и обратился к Алябьеву: – Мсье, помогите нам добраться до постелей… И… не надо полиции…
После разговора с консьержкой Сергей Сергеевич поднялся к себе в комнатку. Сняв ботинки и куртку, он надел шлёпанцы, подошёл к окну и задумался: что же за шкатулку нужно привезти Тетерину из Советской России? Что в ней? Если драгоценности, то пёс с ними, пусть подавится! А если в этой шкатулке действительно какая-нибудь гадость? Сводный брат Тетерина,
В это время в дверь его комнаты постучали. Это была Лилиан, и она была взволнована.
– Мсье, вы куда-то уезжаете? – вместо ответа спросила она.
– Почему ты так решила, Лиля? – поинтересовался он.
– У меня такое ощущение. В груди в последнее время ноет. Так вы уезжаете?
– Скрывать не стану: такие предпосылки есть, но это ещё, как говорят в России, вилами по воде писано.
– И мы с вами больше никогда не увидимся? – она как будто собиралась заплакать.
Вот напасть-то! Свалилась ему на голову с небес эта девушка! Но самое главное в том, что она ему тоже нравилась, начиная со дня их знакомства. И если первые полгода он смотрел на Лилю как на хорошенькую дочь мсье Мартена, не более, то в последнее время стал ловить себя на том, что часто думает о ней и скучает без неё. И от всего этого думанья он вскоре разорвал отношения со своей последней женщиной, которую временами навещал.
Из бесед, нередко проходивших между ним и Лилиан по вечерам, он знал о её жизни довольно достаточно, если не всё. Она не таилась перед ним и с девичьей доверчивостью рассказывала ему о своём детстве, о родителях и о друзьях. Он знал, что она любит, и что ненавидит, что близко её сердцу, а что она никогда к нему не примет. Знал и понимал: её искренность – это доверенная ему тайна, и он никогда и никому об этой тайне не расскажет. Он понимал, почему она делится с ним своей жизнью, но… Но их пароход ещё не пришёл, и вряд ли когда придёт, потому что разница в возрасте между ними была почти в 23 года, а это не семечки подсолнуха. Это как арбуз и вишенка.
Она же, в свою очередь, никогда и ни о чём его не расспрашивала, а он, даже как бы ему порой этого не хотелось, не рассказывал ей о себе. О чём он мог рассказать? О кадетском корпусе? О своей службе? О войне с немцами или о войне со своими соотечественниками, где русский шёл против русского, друг против друга, брат против брата? О чём? Может быть, о том, как отряд пьяных красноармейцев дочиста ограбил деревню, а когда мужики возмутились, полностью вырубил их, и потом до утра издевался над их бабами и детьми, покидав большую часть последних в колодец? Или, может, о том, как спустя два дня этот красноармейский отряд белые загнали к болоту и покрошили из пулемётов, а оставшихся в живых сажали на колы? О том, как красные рубили пленным офицерам головы и поднимали их на штыки, или о том, как белые привязывали коммунистов за ноги к вершинам берёз и рвали их на части? Или, может, о том, как жгли, вешали и расстреливали – что белые, что красные, что зелёные и разного рода серо-буро-малиновые? Об этом? Или ещё о чём-то менее страшном, что ему довелось увидеть?
Все хороши были, и те и эти. Алябьев никого не брался осуждать – у всех у них была своя правда: кровавая, правильная или неправильная, но правда. Правда у поручика Неелова, невесту которого пролетарии изнасиловали и убили только за то, что она была дворянка. Правда у бойца Красной Армии Прохорова, старенькую мать которого казак зарубил лишь за то, что её сын добровольно пошёл в красноармейцы. У всех правда была, и у него тоже – своя, но о себе Алябьев мог сказать честно, как перед Господом: «Я пленных не вешал и не расстреливал. Я убивал или добивал врага только в бою, как противник противника, как того матроса, застрелившего Андрея Игоревича Радеева – моего друга и моего названного брата».
Конечно, он мог рассказать Лилиан и о счастливых годах и днях своей жизни: о детстве, о родителях и о друзьях, о
том, что он любит, и что ненавидит, что близко его сердцу, а что он никогда к нему не примет. Мог рассказать о своей офицерской службе во благо России, ради чего, по его мнению, мать и родила его на свет. В конце концов, он мог рассказать Лиле о своей любимой женщине, погибшей в 1919-м году, хотя – нет, об этом никогда! Личная тема «мужчина-женщина» – тема закрытая, как тема «шифр-сейф» в банке.– Так мы больше никогда не увидимся? – повторила она.
– Почему же? Увидимся, – сказал он, в душе не надеясь на это, и стыдясь своего обещания.
– И наш пароход придёт, мсье?
– Придёт или не придёт, но мы увидимся, Лиля…
Она кинулась к нему на грудь и горько заплакала, поняв, что Алябьев наверняка сказал ей неправду. Это для мужчины было уже слишком…
Поздним вечером того же дня в дверь к Алябьеву постучали. Сделать вид, что его нет дома или прикинуться спящим было глупо, потому что час назад он выходил из комнаты, спускался на первый этаж и просил Мари приготовить ему крепкого чая. Она приготовила, да такой крепкий, что и слона в сон не свалит.
Стук в дверь повторился.
– Одну секундочку – одеваюсь! – крикнул Алябьев, накидывая турецкий халат.
Лиля вскочила с кровати, схватила со стула своё бельё, чулки и платье и, прикрывая ими нагое тело, спряталась за платяным шкафом.
За дверью стояла консьержка Мари с тяжёлым пакетом. Передав его Сергею Сергеевичу, женщина осведомилась:
– Принести ещё чаю, мсье? Или, может быть, ещё что-то нужно?
– Нет-нет. Спасибо, – ответил он, поймав в глазах Мари пикантный огонёк. К чему бы он?
После того, как она ушла, Лиля вышла из своего укрытия и поинтересовалась:
– Что она тебе принесла, Серж?
– Не знаю, Лилечка. Посмотрим, – ответил он, только сейчас обратив внимание на туфли Лилиан, лежавшие на коврике у кровати в раскиданном виде.
Девушка перехватила его взгляд, подошла, тронула ногой одну из туфель и хихикнула:
– Предатели!
– Да. Их-то мы второпях упустили, – согласился он.
– Даже если Мари и заметила, она ничего никому не скажет, – шепнула Лиля, целуя его в щёку. – Она умная женщина. В конце концов, мне скоро будет восемнадцать.
– «Скоро» ещё не «уже» – ответил он и, глядя на Лилиан, подумал: «Кроме неё мне никто не нужен! И я ни о чём не жалею. Всё случилось так, как должно было случиться».
В пакете оказалась советская пресса за последние два месяца: газеты «Северный рабочий», «Труд», «Известия», «Правда», справочник по городу Ярославлю и записка от Тетерина. В ней он предлагал мсье Алябьеву и мсье Бонне 6-го сентября в семь часов вечера прибыть на рю дю Ша-ки-пеш и встретиться там с неким господином Дюпре Пти. В конце записки было указано: «Обязательно!» – и это слово было подчёркнуто. Отсюда следовало, что г-н Тетерин условия Сергея Сергеевича принимает и кандидатуру Тибо Дюрана, живущего нынче под именем Армана Бонне, не отвергает. Он или поверил рассказу Алябьева о немом французе на слово – что было маловероятно, или же проверил этот рассказ, не найдя его подозрительным – что вернее всего. А проверить он мог только двумя способами: наблюдением за Дюраном и путём расспросов окружавших его людей. На другие проверки, касавшиеся того же Орлеана, у Тетерина времени не было. И Тибо, выдвигая своё появление именно из этого города, имел под тем самым что-то козырное, что-то то, что действительно нельзя было проверить.
– Лиля! – Алябьев взглянул не неё, потом на принесённые ему материалы, и потом снова на девушку: – Мне нужно все эту писанину за ночь внимательно прочитать.
– Конечно-конечно! – кивнула она. – А это что?
– Советские газеты.
– Так ты поедешь в Россию?
– Поеду.
– Но зачем же, Серж?!
– Тебя устраивает твоя работа и твоё благосостояние? Вот… А меня нет. Поэтому я поеду.
– Тебе хорошо заплатят за эту поездку?
– Да, заплатят.
– А там будет опасно? Я не пущу тебя! – она бросила одежду на пол и вцепилась руками в его халат. – Нет-нет! Не пущу! Ты останешься со мной!