Пароход

– Джень добры! – поздоровался он.

– Джень добры! – ответили женщины.

– Чы муви пан по-польску? – проявила любопытство девушка.

– Нет. Совсем не говорю. Выучил несколько фраз. Вот и всё.

Божена оставила скалку и поспешила подать ему полотенце. Побрившись и умывшись, он вернулся в кухню. Чем ему заниматься, он совсем себе не представлял и попросил:

– Пане, можно я с вами посижу? Не помешаю?

Пани Зосия согласно кивнула, а паненка сказала ему на смеси русско-польского языка, расставляя ударения не там, где им положено быть в русских словах:

– Ойчец и Януш ушли естще засв'eтло. Они н'aйдут вам пр'oход, не бойчещь.

– Надеюсь… Может, вам помочь чем-то? Вы скажите, я всё сделаю.

– Не, – улыбнулась Божена. – Джьэнкуе. Мы с маткой сами управимся.

Но «матка», видимо, была другого мнения. Не отвлекаясь от своего пирожкового занятия, она что-то сказала дочери, и та, взяв широкий тесак, позвала с собой Алябьева:

– Пйдемте н'a двор!

Оказалось, что надо зарубить курицу. Дел-то – ловить её дольше: тяп и готово!

– Что ещё? – спросил офицер.

– Не! – ответила девушка, тут же принявшись ощипывать перья трупика в корзинку.

Невольно сравнивая её с Лилей, Алябьев спросил, сколько ей лет.

– Мам джеве”тнащьче', – ответила она и спросила в свою очередь: – А васчей пани?

– А моей … кхм… восемнадцать.

– Ой, яки младыа! Чшы ест пан жонаты?

– Женат, – неожиданно сам для себя ответил он. – Её Лилиан зовут. Она француженка.

Божена поделилась, что когда её родители венчались, матери тоже было восемнадцать, а отцу сорок и, по её мнению, такие неравные возрастные браки должны совершаться только по любви. Алябьев согласился: да, по любви, по этому самому помешательству в мозгах. По любви всё в этой жизни случается, как самое прекрасное, так и из вон ряда выходящее – отвратительное. Особенно грешат им царствующие особы, совершая дикие поступки. Взять того же императора Нерона, например. Он по любви к своей матери убил её, и по любви к Риму сжёг его дотла.

– Однако, большое у вас хозяйство, – сказал Сергей Сергеевич девушке, основываясь на том, что он увидел: дом-крепость, два сарая по размеру конюшен, амбар, погреб, баня и «придел» к ним: колодец и огромная поленница в длину всего забора. А ведь с левой стороны от хутора был ещё и огород, а с правой уже выкопанное картофельное поле.

– Всё ещть, – ответила Божена. – Лошади, кровы, свиньи, куры… Живём трохи.

– Что же вы в такую глушь забрались?

– Поч'eму глушь? Разве в городе не глушь?

Он понял, что она хотела сказать. Действительно – та же глушь. Только каждую квартиру окружают такие же городские квартиры, а тут поля и лес. И там, как и здесь, никому до своих соседей дела нет. Там своё общество – тут своё.

– И не скучно вам здесь жить, панна Божена?

– Не! Не скучн. Тут живёшь, а там … – она подыскивала нужное слово: – … там…

– Существуешь, – подсказал он.

– Так! – согласилась она. – Тут я вольна! Тут я хоть голой пйду! – и такое ударение было над этим «о», что Алябьев подумал: а ведь она по-своему права. Тут ты освобождён от всех правил, установленных в городе. Тут, действительно, хоть голым ходи – никто слова не скажет! Тут ты свободен!

– Добжэ, – сказала пани Зосия, после того как девушка и мужчина принесли ей ощипанную и выпотрошенную птицу и затем поинтересовалась через Божену, не хотят ли панове после завтрака с пирогами сходить на охоту? Например, на косулю?

Алябьев с радостью согласился – всё дело, не безделье.

– Почему бы и нет? – тоже согласился Тибо, услышав об охоте из уст Алябьева. К тому времени он уже проснулся и вышел налюди во всей своей грубой небритой мужской красе: – Только я ни разу на охоту не ходил. Не умею я…

– Я п'oйду з вами, – ответила Божена, когда Сергей Сергеевич перевёл ей слова Тибо.

Пани Зосия пригласила мужчин к столу. Давненько Алябьев не ел таких деревенских завтраков: парное молоко, брынза и душистые пироги с капустой, с луком и яйцом. Ах, объеденье! Упёрло уже после третьего!

Собрались на охоту скоро. Божена облачилась в мужские брюки и сапоги, Алябьеву и Дюрану тоже дали во что переодеться, взяли два ружья и айда! В пути договорились: стрелять будет Алябьев, панна Божена на «достреле». Тибо, как шедшему на охоту впервые, была отведена роль наблюдателя и основного носильщика добычи. Силач не возражал.

Видимо, косули паслись где-то неподалёку от хутора. Так и есть. Охотники свернули в лес, прошли полчаса и вышли к большой светлой поляне. Здесь они затаились в кустах с подветренной стороны. Ждали недолго, тоже каких-нибудь тридцать минут. Косули вышли на поляну одна за другой: две, три, четыре – всего пять штук.

Сергей Сергеевич свалил самца одним выстрелом. Тот рухнул в траву и не брыкнулся. Остальные косули стремглав брызнули в кусты. Животное отнесли в сторону, Алябьев вспорол его и выкинул кишки – лисам ведь тоже кушать надо. Потом их чуть присыпали землёй, привязали козлика за ноги к жерди и понесли.

Алябьев рассказал дочке пана Ковальского:

– Последний раз я охотился в 19-м году. С той охотой тогда спонтанно вышло, поутру. Впервые охотился на зайца с «наганом». Патронов-то к моей винтовке совсем мало было, зато револьверных полные карманы. Зайчишку я тогда, правда, со второго выстрела взял…

Они вернулись как раз к обеду, но с ним решили чуть-чуть повременить, пока не обдерут зверя. Алябьев показал Дюрану, как при помощи ножа и кулака снимается шкура, и тот, достав из кармана куртки свой остро отточенный «складень», выдал мастер-класс, словно всю жизнь освежеванием туш занимался. Что-что, а этим колюще-режущим предметом и кистью руки Тибо, как никто другой владел. Работа у него вышла такой чистой, что просто загляденье. Мясо разрубили и отдали в распоряжение женщин: что-то оставить на еду, что-то присолить и убрать в глубокий холодный погреб.

В общем первые полдня прошли достаточно результативно. После обеда и короткого отдыха женщины занялись домашними делами. Поскольку мужского участия в них не требовалось, то Алябьев и Дюран, убивая скуку, сели играть в карты, что, собственно, опять же не работа, разве что для мозгов.

– Мсье, вы не говорили мадемуазель Божене, о чём я вас попросил? – спросил Тибо.

– Нет, – признался Алябьев. – Да и как ты себе это представляешь? Панна Ковальская! Спешу вам сообщить: мой друг в вас по уши влюбился. Правда, он немножечко преступник и руководитель банды в сорок две головы, да и сам от работы не увиливает – грабит в подворотнях состоятельных парижан. Но он настоятельно просил вам передать: если вы ему погрозите пальчиком, то он обязательно бросит своё ремесло и тот час станет честным гражданином и добропорядочным семьянином. И тут, услышав мои слова, панна Ковальская несказанно обрадуется и тоже всем сердцем тебя полюбит. Так что ли, Тибо?

Француз почесал в затылке:

– Н-да… После «грабит», вряд ли… Хотя её папа тоже не в Сейме заседает, – и добавил: – Кстати, тогда в подворотне, где вы меня изловили и раздели, я новичка натаскивал. Просто представился случай, так что же было его упускать? – Он хитренько подмигнул Алябьеву и хохотнул: – А ведь по сути это вы нас ограбили, да ещё и убийством угрожали. И не брось я тогда нож, вы совершили бы его. Разве нет, мсье?

– Разве нет. Прострелил бы вам обоим по коленной чашечке, чтобы помнили.