Партизанская богородица
Шрифт:
— Испугался! — зло бросила Палашка. — Только о себе забота. А им каково блукать ночью по тайге? Скоро сутки, как ушли.
— Не в гости ушли, на дело, — возразил Корнюха. Помолчал, добавил: — Они блукать не станут. Значит, задержка вышла.
— Ой, не пугай ты меня... И так ума не приложу... Что стряслось-то?..
— Им этот костер ни к чему, — Корнюха не отступался от своего, — А кого не надо, на след наведет.
— Как ты смеешь о себе думать, когда их, может быть!.. — и остановилась, потрясенная своей недосказанной мыслью.
— Эх ты, голова садовая, — сказал Корнюха с ласковым пренебрежением. —
Палашка в испуге уставилась на него, потом словно очнулась, кинулась к костру и стала выхватывать горящие сучья.
— Само прогорит, — попытался удержать ее Корнюха, — только больше не подкладывай.
Но Палашка не слышала его. И успокоилась, только когда разворошила костер и все до одной захлестала хворостиной тлевшие и чадившие головешки.
Она не заснула. Просто крепко задумалась, ушла вся в свои мысли. И не услышала рысьих Санькиных шагов. Очнулась, когда он, пригнувшись, обнял ее за плечи. Обнял ласково и властно, и она, не успев испугаться, поняла: он. Вскочила, уткнулась лицом в пряно пахнущую пропотевшую рубаху, прижалась, словно ища защиты от неминучей беды.
Он круто запрокинул ей голову, поцеловал крепко и умело.
И, продолжая удерживать и гладить ее налитые плечи, крикнул в темноту:
— Хозяева дома. Заходи!
Еще раз прижал к груди тяжело дышавшую Палашку и пошел через поляну, навстречу товарищам.
На ходу кинул:
— Разжигай костер.
Корнюха негромко подал голос из шалаша:
— Возьми спички.
«Все видел», — подумала Палашка и сама подивилась: нисколько ей не совестно Корнюхи. И даже если бы не один он, а все видели ее, и тогда не застыдилась бы — так переполняла ее радость.
Костер занялся мигом. Палашка приноровилась проворно разжигать его. У нее всегда были припасены в шалаше травяная ветошь и сухая береста.
Партизаны вернулись не с пустыми руками. Каждый нес по жестянке патронов. А Лешка Мукосеев тянул за собой «Максима».
Можно было и не спрашивать, как удалась вылазка: все целы, и зачем ходили, то добыли.
Мужики пошли в овражек к родничку, умыться и напиться. Палашка собрала ужинать. Порезала ковригу черствого хлеба, поставила на широкий, низко спиленный лиственничный пень медный котел с похлебкой, разложила вокруг него семь ложек.
Грибная похлебка пришлась всем по вкусу.
А когда Палашка поставила на пень огромную, без малого в колесо величиной сковороду картошки, жаренной с грибами, Санька Перевалов воскликнул:
— Угодит же кому-нибудь счастье, такая жена!
Спать никому не хотелось. Весь день отлеживались в бане у Корнюхиного родича, дожидаясь, пока стемнеет. Пока ночь уравняет силы — потому как один бодрствующий потянет не меньше, чем четверо сонных. А милиционеров, охранявших в Шамановой склад с патронами, было в аккурат вчетверо больше. Не считая «Максима», который тоже мог за себя постоять.
Привалились на траве, возле шалаша, задымили ядреным самосадом.
Санька Перевалов достал из чехла гармонь-трехрядку, рванул было во все меха разудалую подгорную.
Палашка прибрала нехитрую посуду, резко отозвалась:
Не целуй меня взасос, Я не богородица. От меня Исус Христос Все равно не родится...Сергей строго окликнул, оборвал веселье:
— Не время и не место!
— Дожидайся, когда будет время! — проворчал Санька с откровенной досадой.
Однако ж прекословить не стал. Стиснул меха, и гармонь, испустив последний стон, смолкла. Умолкла и Палашка.
Санька подошел к Сергею, который при неровном свете костра чистил наган, снятый с убитого милицейского начальника.
— Кого опасаешься, Сергей Прокопьич?
— При такой артели каждого опасайся, — хмуро ответил Сергей.
— Чем плоха артель?
— Не плоха. Мала.
— Мал золотник, да дорог, — возразил Перевалов. Помолчав, добавил: — Случается, и больших бьем.
— Все так... — согласился Сергей, — а только это не дело, а баловство. Наши наскоки им вроде щекотки... А надо ударить всерьез. Чтобы вбить в землю по самую макушку!
— Для этого хитрости мало. Сила нужна.
— Вот про то и говорю. С нашей силой за горло их не возьмешь...
— Что-то не пойму я тебя, Прокопьич, — сказал Санька не своим, нарочито добреньким голоском. — Не то ты устал?.. Не то в лесу соскучил?..
— Верно, соскучил, — как бы не услышав Санькиной насмешки, подтвердил Сергей. — Соскучил по настоящему делу. Пора кончать эту канитель!
— И как ты ее надумал кончать?
Сергей ответил не сразу. Словно не замечая настороженности Перевалова, он не спеша, навернутой на прутик тряпкой протер одно за другим все шесть гнезд барабана, вставил в гнезда патроны, сунул наган в кобуру и только после этого спросил:
— Где, по-твоему, сейчас штаб Бугрова?
— Возля Братска где-нибудь... — ответил Санька.
— Надо быть, по ту сторону Ангары? — предположил Сергей.
— Был там. А сейчас... кто его знает...
— Кузьма Воронов нас перевезет, — вполголоса, как бы размышляя вслух, сказал Сергей и, не дожидаясь подтверждения, закончил, говоря твердо, как о решенном: — Завтра спозаранку в путь. На Вороновку. К переправе.
Санька пытался отговорить.
— Ей богу, зря, Сергей Прокопьич! Здесь мы сами себе хозяева.
— То-то, что сами себе, — с сердцем возразил Сергей. — Толку от нашего хозяевания! Сейчас время подошло всю силу в один кулак собрать. К зиме кончать надо с беляками.
Палашка спала в том же шалаше. Только мужики в ряд на общей постели из пихтового лапника, а ей Корнюха соорудил низенький топчан: вбил в землю четыре березовые рогулины, на них поперечины, а повдоль жердей настлал той же пихты. Одеяло старенькое Палашка из дому прихватила.
Озорства никакого Палашка не опасалась, люди были все свои, с детских лет знакомые. Трудно было привыкнуть спать не раздеваясь. Но и к этому привыкла. И засыпала крепче, чем дома: воздух свежий, таежный, смоляной, спится, как после макового отвару.
А сегодня Палашке не спалось...
Каково-то будет там, в бугровском отряде?.. Здесь все свои, а там... Сколько, поди, таких ухорезов, как тот в папахе с красной лентой, что перехватил ее тогда в узеньком проулке?.. А случись что — и пропала. Пойдешь по рукам!.. Лютеют мужики в такой таежной бездомной жизни...