Пастырь Добрый

На Преображенье зашла на Маросейку, думала батюшки нет. Вдруг слышу его голос. Я спряталась за чью–то спину. Батюшка вынес чашу и начал читать молитву. Особенно он произнес слова: «От них же первый есмь аз» и «помяни мя и прости ми прегрешения моя». При словах «яко разбойник исповедаю Тя» я посмотрела на батюшку: он пристально глядел на меня. А также посмотрел на меня при словах: «во исцеление души». Я испугалась, убежала домой и решила безповоротно готовиться к первой моей исповеди у великого старца о. Алексея.

Усилила пост, домашнюю молитву, записывала и вспоминала все грехи свои. Молилась только так: Господи, прости. Пожалуйста, допусти до батюшки и чтобы он простил. Почему–то казалось, что он никогда не простит. Устала очень, все болело, голова кружилась, но я не сдавалась. Решила идти к батюшке дня за три до Успенья. Накануне уже тряслась как в лихорадке. Рано утром прихожу и становлюсь в очередь. Я была, кажется, шестая. Никого не замечая, быстро прошел батюшка в алтарь. Я дрожала всем телом и безсмысленно молилась Казанской Божьей Матери: «Сделай так, чтобы он принял и простил».

Молилась упорно, настойчиво. Молитва была сухая и я с ужасом думала, что Матерь Божия ее не примет. Как–то встретилась взглядом с батюшкой. Он внимательно глядел на меня. Мне сделалось еще страшнее. Грехов почти что не помнила, но чувствовала, что я сплошь один грех. Этот–то грех, это мое все злое и боялось, как огня, действия благодати старца о. Алексея.

Очень медленно брал батюшка исповедников. Каждого наставлял: иного отпускал с лаской, иному выговаривал со строгостью. Дело дошло до меня. Очевидно вид мой был ужасен, потому что, когда я подошла к батюшке, он встал и сказал:

— Садитесь, а то вы сейчас упадете.

Несмотря на серьезность момента это было так необычайно, что мы оба улыбнулись. Я встала на колени и, набравшись храбрости, посмотрела на батюшку. Передо мной стоял маленький, старенький сельский священник (именно сельский), такой слабенький, безпомощный и добрый–добрый. Весь страх прошел. Чудно, подумала я, что это с батюшкой. Он устал, сел, и как бы нехотя, спросил:

— Ну, говорите, что у вас там за грехи.

Я исповедываться не умела, а от батюшкиного приема душа успокоилась, покаяние куда–то исчезло. Все это во мне было какое–то физическое больше, внешнее.

— Плохо молилась, нетерпелива с мужем, Иисусову молитву забывала, — и еще что–то в этом роде говорила я. После каждого греха кланялась в ноги и прибавляла: — Простите, батюшка.

Батюшка ушел в алтарь. Скоро вышел. Подошел к аналою, переложил Крест и Евангелие по–другому и громко сказал:

— Грехи твои тяжелые. Не знаю, что с тобой и делать.

Передо мной стоял старец о. Алексей. Лицо его было строгое и озаренное внутренним светом. Я испугалась, но это был другой страх. Передо мной вдруг стало все, что я делала, чувствовала, думала за последние месяцы. Появилось настоящее раскаянье в душе. Я опустила голову и молча ждала приговора. Приходил диакон, братья, сам батюшка уходил в алтарь и возвращался, все повторяя:

— Большой твой грех, очень большой. Не знаю, что с тобой и делать. Что мне делать с ней? — точно спрашивая кого–то, говорил он, входя в алтарь. Мне было стыдно, что все слышат всё это; я боялась, что батюшка сделает со мной.

— Простите, батюшка. Я больше не буду этого делать, — громко сказала я. Чего не буду делать, я не знала, но надеялась этим поступком угодить ему.

И вдруг снова что–то прорвалось в душе моей. Я с жаром начала каяться во всем, что вспоминалось, а вспоминалось еще многое. Наконец со скорбью сказала:

— Хочется, батюшка, иметь праздник а я не получу его теперь, я это чувствую, потому что душа моя не очистилась. Я молюсь, а Небо моей молитвы не принимает.

— Нет, молитва ваша принимается, — с уверенностью сказал батюшка. — Я знаю, что Она принимает ее, — посмотрел на Казанскую и тихо добавил: — Я видел, как ты молилась.

Когда я говорила свои грехи неясно или тихо, батюшка говорил:

— Не слышу, громче. Неясно, повторите.

Мне было невыносимо трудно каяться при других. Казалось, все слышат мою исповедь.

— Все, батюшка, — облегченно вздохнула я. — Словом, делом, помышлением, всем существом своим, всегда и во всем виновата перед вами и о. Константином. Если только есть возможность, простите и помилуйте меня, батюшка, родимый, отпустите грехи мои, — взмолилась я.

Он начал тихо наставлять меня, что нужно терпеть, смиряться; говорил, как нужно ежедневно угождать Богу. Говорил, что Иисусову молитву никогда не нужно забывать, всегда читать ее, никогда не оставлять. — Это очень важно, — сказал он. — А к о. Константину идите непременно исповедываться опять, — добавил он.

— Пойду, батюшка, непременно пойду, — горячо ответила я. Батюшка молчал и думал.

— Родной, дорогой, простите, пожалуйста, простите, — приставала я. Легла у его ног и обхватила их.

Долго, казалось мне, лежала я так и вдруг чувствую, что батюшка накрыл меня всю епитрахилью и положил на меня руку. О. Алексей, старец мой родимый молча молился о моей грешной душе.

Когда я встала, он дал мне приложиться только к кресту, которым и осенил меня всю.

— Идите. И также кайтесь о. Константину. О празднике не думайте: он будет у тебя.

На душе было необыкновенно легко и хорошо. Хотелось плакать и молиться.

С этих пор и у о. Константина исповеди мои приняли иной характер: стала глубже относиться к грехам и сознательнее к своим поступкам. С этих пор всегда ходила к обоим исповедываться. О. Константин не был против этого. Иногда, что боялась говорить ему, говорила батюшке только. Чудно, что никто из них не рассердился на меня, что я без благословения первый раз пошла на исповедь к о. Алексею. О. Константин только спросил, накрыл ли меня батюшка епитрахилью и читал ли молитву разрешительную. Я рассказала, как было. Он задумался. По окончании исповеди, как обычно, отпустил меня.

Впоследствии батюшка разрешал по настоящему только то, что не могла сказать о. Константину, а в остальных случаях говорил только: Бог простит, и благословлял.

О. Алексей требовал от кающегося не длинного перечня грехов, а сознательное отношение к своим поступкам, глубокое раскаяние в них и твердое намерение исправиться. Он не допускал, чтобы, исповедуясь, касались других, или говорили разные ненужные подробности. Виновата всегда и во всем только ты, одна ты. Все, что касалось собственной души и своих действий при совершении проступка, говорила всегда подробно, а о других поминать было нельзя. Например, поссорилась: в исповеди каяться во всем том, что сама говорила, без смягчения, а что другой говорил, того не касаться и стараться обвинять себя, а его оправдать. Раз поссорились, значит виновата, что бы там ни было.