Пастырь Добрый

— Батюшка, я позабыла спросить. Да на что вам? Точно вы не знаете?

Он улыбнулся и погрозил.

— Откуда же мне знать? Ну хорошо, скажи ему, что буду молиться. А имя все же узнайте мне.

Так часто бывало с о. Алексеем: имени не скажешь, а он все же будет молиться — Господь–то все знал, за кого Его о. Алексей молится. И батюшка это требовал так, больше для порядка.

На другой день приношу имя, а он встречает со словами:

— Ведь за Николая о. Константин велел молиться. Кажется, так звали брата его? — И, пристально посмотрев на меня, строго сказал: — Давай имя.

В последнюю зиму батюшка часто лежал. Все хуже ему становилось. Трудно было смотреть на него, как он задыхается. Иногда не мог ничего сказать от мучившей его одышки, а лечь его никак не упросишь.

— Батюшка, вы себя–то пожалейте. Смотрите, что с вами делается! Так нельзя же, — бывало упрашиваешь его.

— Ну–ну, будет уж! У вашего о. Константина тоже одышка ведь. Да какая еще! Когда мы вместе с ним были, она у него уже началась. Вот и у меня такая же, — весело шутил он. — Скажите ему, что о. Алексей говорит, что у него такая же одышка, как у тебя, о. Константин.

Как бывало жалко батюшку, что он по болезни и потому, что следили за ним, не мог почти что служить. И как терпеливо переносил он все это!

— Вот заперли медведя в своей «берлоге», — говорил он. — Не могу служить. Украдкой иногда. А тяжело бывает. Ух, как тяжело! Но что обо мне, старом, толковать. Церкви бы не повредить. А то увидит меня народ… а «они» — то с церковью, знаете, что могут сделать за это. Церковь моя маленькая, а закроют, жалко будет… Да и нужна она многим. Церковь… главное церковь, — сказал он и посмотрел на меня с такой любовью и тоской. — Видно по грехам моим так, — задумчиво добавил он.

Когда, бывало, батюшка говорил: по грехам моим… то с ужасом думалось: ты считаешь, что все это по грехам твоим дается тебе, а нам–то что тогда ждать от Бога?

Как–то из–за какого–то пустяка поссорились мы с мужем. Не понимаю, как это могло случиться? Давно меня мои «отцы» отучили от этого.

Я дошла до того, что два раза и при всех назвала мужа дураком и сказала ему: убирайся вон. Проступок был неслыханный. Опомнившись, побежала каяться к о. Константину. Он долго «гонял» меня и велел добиться прощения у мужа, а без этого на исповедь не приходить. Это было очень трудно, так как муж обыкновенно дулся очень долго.

Прихожу к батюшке, но о случившемся ни слова не говорю. Он был очень сдержан; наводил на откровение, но, видя мое молчание, сам не настаивал. Ване, как всегда, дал просфорку.

Вернувшись домой, отдаю Ване просфорку и от себя прибавляю:

— Батюшка тебе кланяется. Ваня сердито говорит:

— Не хочу я твоих просфор. Ты лучше расскажи ему, как ты меня обижаешь.

— Ваня, пожалуйста, прости. Больше никогда не буду. Не знаю, как я могла это сказать. Возьми просфорку, пожалуйста.

— Сказал не буду и не буду. И больше этих просфор от о. Алексея не приноси. Все равно не буду их есть.

Я была в ужасе: отказался от просфор, значит испорчено дело его души. А испортила я. Я испортила все батюшке. Промучившись до утра, я помчалась к нему.

— Вы что, больны? — удивленно спросил он, быстро посмотрев мне в глаза.

— Нет.

— Что ж такая бледная?

— Так.

Молчание.

— Батюшка!

— Что?

— Со мной случилось…

— Случилось?

— Очень большой проступок я сделала и поправить нельзя, остается одно — умереть.

Молчание.

— Батюшка, вы слышите?

Молчание.

— А, батюшка, родимый (с отчаяньем). Ужас случился: муж не хочет вашу просфорку принимать. Вот вам она. Батюшка, родной, сделайте так, чтобы опять все было хорошо. Я больше не буду, никогда не буду, я не знаю, как это вышло, — уткнувшись в матрац, с плачем проговорила я.

Долгое молчание. Я взглянула на батюшку. Он спокойно перебирал простыню и не глядел на меня.

— Батюшка, вы поняли, что я наделала? Ведь всему конец, — зарыдала я. — Батюшка, родной, ради Бога не отказывайте. Все, что угодно, обещаюсь вам, только сделайте, — с отчаяньем молила я, валяясь у его ног.

— Что вы ему сказали? — спросил сурово он.

— Батюшка, я сказала… — И я почувствовала, что не могу от стыда выговорить, что я сделала.

Предыдущее было трудно сказать, и батюшка нарочно не помогал мне, а это казалось совсем невозможным.

— Батюшка, я не могу. Очень стыдно. — Молчание. — Батюшка!

— Что вы ему сказали? — так же проговорил он.

— Батюшка, не могу, родной, не буду.

Потом поднялась и посмотрела на него. Он все также спокойно, не глядя на меня, перебирал простыню. Я почувствовала, что другого пути нет, как исповедывать мой грех.

— Я, батюшка, сказала… я сказала, батюшка, что он… что он… дурак, — шепотом проговорила я.

— И вы это сказали? — с ужасом посмотрел на меня батюшка. — Да как же вы могли? А еще что? — Убирайся вон. — Нечего сказать! Это она христианскую жизнь ведет. Это она так ближнего любит! Хороша духовная дочь о. Константина. — Слова его жгли всю душу мою. — Мне за вас краснеть приходится!

Так часто, бывало, батюшка говорил и говорил так, что жарко становилось и стыдно очень. Краснеть перед кем? Перед Богом, я понимала. И, бывало, взмолишься:

— Батюшка, родной, лучше убейте, но не говорите таких слов.

— Ну, хороша же, — продолжал он, — ай да отличилась! Как он–то, бедный, сейчас себя чувствует? Какой он жалкий, мой Ваня. Как ему теперь тяжело, моему Ване.

Пока батюшка говорил, я только била лбом об пол и твердила одно:

— Простите, батюшка, батюшка, простите. Устройте все по–старому.

Помолчав, он спросил:

— Как он сказал насчет просфоры–то?

Я повторила.

— Не знаю, как и поправить и что тут делать. Так и не взял?

— Не взял.

— И сказал «Больше не буду их есть»?

Я мотнула головой.

Этими вопросами батюшка хотел подчеркнуть мне весь ужас положения. Я глаз не сводила с него. Неужели откажет? Кажется, на месте умерла бы от ужаса.

— Рассказывайте все, как было, — приказал он сурово. Я рассказала все до мельчайших подробностей.