Пастырь Добрый

— И два раза сказала ему «дурак»? Да еще при всех? Да что с вами сделалось? Я не узнаю вас!

— Батюшка, сделайте, дорогой, родной, сделайте, — снова взмолилась я.

— Что «сделайте»?

— Да чтоб он принял просфорку и она так же действовала бы на него.

Молчание. Меня обдало холодом.

— Батюшка, честное мое слово, не буду. А если сделаю что–нибудь подобное, тут же на месте убейте меня.

Батюшка медленно полез под подушку и вытащил оттуда довольно большую просфору. Безумная радость охватила меня. Долго он смотрел на нее, молился. Два раза перекрестил ее, поцеловал и, вручая мне, сказал:

— Вот, так и быть, отнеси ему просфору, твоему Ване и скажи ему: — Батюшка, о. Алексей очень тебе кланяется.

Не помню, как только я благодарила его.

— А вдруг не примет? — снова с безпокойством спросила я.

— Нет, эту примет. Но смотри, это последний раз. Если еще случится, поправить я больше не смогу. Как ни в чем ни бывало подойди к нему и дай, и ни слова не говори о прежнем.

Вихрем понеслась домой. Вхожу к Ване, целую его и говорю:

— Батюшка о. Алексей тебе очень кланяется и посылает тебе эту просфору.

— А, спасибо, — покойно сказал он. — Как его здоровье? Кланяйся ему тоже от меня. Очень вкусная просфора, — сказал он.

Я не сводила с него глаз. Потом тихонько вышла из комнаты, бросилась на кровать и, уткнувши лицо в подушки, смеялась и плакала от радости.

Утром понеслась благодарить батюшку. Он, довольный, смеется.

— Как назвала–то его? — шутил он.

— Батюшка, не нужно… Я больше не буду. Вскоре прихожу опять к батюшке и говорю:

— Надо идти исповедываться к о. Константину, а он не велел приходить без Ваниного прощения. А я боюсь, он может не простить.

— Нет, ничего, простит. Я буду молиться и он простит, — сказал батюшка.

Так и вышло. Ваня иногда долго не прощал, а тут батюшкина молитва как воск растопила его сердце.

Оба мои «отца» требовали, чтобы особенно перед исповедью я всегда просила прощения у мужа. И помню, как первое время трудно было смиряться. Бывало знаешь, что он виноват, а не ты, и все же кланяешься ему в ноги и до тех пор вымаливаешь себе прощенье, пока он не скажет, что больше не сердится на тебя. А иногда и ни с чем уйдешь. И тогда о. Константин, бывало, скажет:

— Ну, значит плохо просила. Следующий раз непременно добейтесь его прощения.

И это меня отучало постепенно от всяких действий, которые могли бы расстроить мужа. А в конце его обращения, когда батюшка его переродил уже, он, бывало, поднимет меня и сам просит у меня прощения.

Итак я совершила два больших проступка: оскорбила Ваню и скрыла это от батюшки. Мой «отец» требовал, чтобы я на исповеди в этом очень каялась, а я боялась, что у меня не выйдет и он прогонит меня.

Прихожу к батюшке. Темно и тихо в комнате, только мерцают лампадки. Батюшка сидит на кровати, на нем епитрахиль. За дверью стоят сестры в ожидании исповеди.

— Дверь не затворяйте, — сказал он, когда я вошла к нему и положила земной поклон.

— Простите, батюшка, и, если можно, помилуйте за то, что я сделала с Ваней и скрыла это тогда от вас.

— А что сделала с Ваней? — строго спросил он.

— Батюшка, я так не могу, позвольте дверь затворить.

— Я спрашиваю вас, что вы сделали с вашим мужем? — еще суровее спросил он.

Кто–то тихо затворил дверь.

— Отворите дверь! — приказал он.

И слово за слово я должна была громко покаяться во всем том, что я наделала, до мельчайших подробностей. Когда упиралась, он вопросом заставлял говорить дальше. Зачем–то вошел о. Сергий, но видя, что идет исповедь, хотел уйти.

— Ничего, Сережа, оставайся. — А мне: — Продолжайте.

— Батюшка, — тихо сказала я, — лучше другое что, а не это (наказание), — взмолилась я.

— Нет, это, — неумолимо сказал он. — И как же вы его назвали?

— Одним плохим словом.

— Каким?

— Ду–у–рак…

— И сколько раз?

— Два раза.

— И еще что сказали?

— У–у… бирайся вон.

— При ком так ругались?

— При студенте и прислуге. Батюшка снова начал отчитывать меня.

— Еще когда–нибудь будешь? — закончил сурово он.

— Нет, батюшка, никогда, родной, дорогой, простите.

— Смотри, чтобы это было в последний раз. Иди к о. Константину и валяйся у него в ногах, пока не простит тебя. Сережа, уходи и закрой за собой дверь. — И батюшка продолжал исповедывать меня во всем остальном.

Потом положил на голову епитрахиль и крепко нажал ее рукой. Так он долго держал меня, очевидно молясь за меня.

Я грех свой искупила, старец мой родимый меня простил. Как «гонял» меня мой «отец» было лаской по сравнению с этой батюшкиной исповедью. Долго спустя я все еще боялась встретиться с о. Сергием, думая, что он будет смеяться надо мной.

С тех пор, бывало, с Ваней малейшее неудовольствие боишься показать. А он удивлялся, почему я все отмалчиваюсь и даже виду не показывала, что сержусь.

Часто приходила к батюшке за советом, как быть: муж расстроен, ничем не доволен, не разговаривает. И батюшка или велит не обращать внимания и делать вид, что не замечаешь, или велит с лаской подойти к нему и согреть его душу. Последнее было очень трудно и удавалось только по молитвам батюшки. Я, бывало, поступаю дома, как он велит, а он в это время молится за нас.

Случалось иногда приходить к батюшке за тем, чтобы с радостью рассказать ему, что хорошее случилось в духовной жизни Вани. И он, бывало, прикажет тебе вести себя так, чтобы Ваня отнюдь не замечал, что ты видишь в нем перемену. Батюшка боялся, что можно было спугнуть как птичку эти новые ощущения в Ваниной душе. И требовал все большего и большего нежного обращения с ней.

Как–то батюшка просил:

— А каким бы вы желали видеть своего Ваню?

Он говорил это так, точно он мог сделать его таким, каким бы мне хотелось иметь его.

— Таким, батюшка, мне бы хотелось его иметь… настоящим, но только не таким, как вот И.

Батюшка засмеялся.

— Почему?

— Простите, батюшка, я забыла совсем, что он ваш духовный сын. Нет, правда, он православный очень, но вот насчет христианства–то, я не знаю…

Впоследствии мы с ним подружились именно на этом самом христианстве. Он оказался очень хорошим человеком.

— А мне, батюшка, хочется, чтобы мой был православным, но, главное, хочу видеть его христианином, как в первые века. И чтобы нам с ним так жить можно было.