Пастырь Добрый

— Ну, тогда дайте слово, что сами сожжете. Смотрите. Сейчас же все в печку. От меня ничего не скроете. И если что останется у вас, — узнаю — пощады не ждите. Плечи–то очень болят?

— Очень, — тихо ответила я.

— Ох, велика же грешница! И как бы этими самыми разделал бы я тебя! Помни ты у меня, что если да еще хоть малейшее такое или подобное повторится, то я сам расправлюсь с тобой. И еще скажу о. Константину и твоему мужу. Поняла? Помни ты у меня это!

— Батюшка, родимый, не нужно. Я буду стараться хорошо себя вести. Обещаетесь, что не скажете? Батюшка родной, дорогой, обещаетесь, что не скажете? Пожалуйста, обещайтесь, — молила я, валяясь у его ног.

— Ну, смотри! — наконец сказал он.

— Обещаетесь?

— Обещаюсь.

— Завтра приходите учиться молитве, — добавил он, помолчав. — То, что я велю, исполняйте в точности.

Надо было уходить, а он ни слова не сказал мне, что простил мне мой ужасный грех. Я стала просить его об этом, он заговорил о другом. И так несколько раз. Наконец, сказал:

— Ну идите. И сделайте сейчас же, что я приказывал вам.

— Батюшка, разрешите, пожалуйста, — со слезами сказала я.

— Что вам нужно? — как бы не понимая, спросил он.

— Да как же, батюшка, пойду я исповедываться к о. Константину, когда этот грех останется на мне. Как же причащаться–то?

Помолчав, он сказал:

— Ну, делать нечего. Дай сюда (епитрахиль). Великая грешница вы. Надев епитрахиль, его лицо сделалось особенным. Он ею накрыл мне голову и плечи и долго держал руку на моей спине. О. Алексей молился о великом грехе моем. Кончив молиться, он дал мне приложиться к кресту внизу епитрахили. Мне вдруг сразу стало легко. Батюшка начал крестить воздух, всю меня: глаза, лоб, лицо, сердце, грудь. Потом сел на кровати лицом к иконам и долго молился, часто крестясь.

Впоследствии еще много раз батюшка, бывало, как придешь к нему, начинал беседу с того, что долго молился, низко и усердно кланяясь, и то же делал, отпуская меня. Через некоторое время он это делать перестал.

— Ну, идите теперь. Великая вы грешница, — сказал он, смотря на меня большими темными глазами, как бы изучая меня.

В этой исповеди батюшка нарочно медлил простить меня, чтобы заставить меня как можно больше осознать всю тяжесть моего проступка.

У батюшки была особенность покрывать епитрахилью кающегося по–разному, и он это делал не случайно. То он покрывал ею всю меня, то только голову, то, как в этом случае, голову и плечи. Зачем он так делал — не знаю.

Вернувшись домой, все сожгла, что он велел. К о. Константину пошла исповедываться без малейшего смущения, точно я никогда и проступка–то этого не совершала.

Прихожу к батюшке. Он пристально глядит на меня, строго спрашивает:

— Исполнили?

— Да, батюшка.

— Все сожгли?

— Все, батюшка.

— То–то! Смотри ты у меня! — сказал он так, что у меня в душе все захолодало.

— Ну вот что, начал он, помолчав, — вы родителей–то ваших поминаете?

— Нет.

— Всегда поминайте их на молитве. Просите их помощи.

Теперь оставьте все, что вы читали, совсем не открывайте этих книг. Утром и вечером читайте только: Слава Отцу… Святый Боже, Отче наш, К тебе Владыко, Человеколюбче… Знаете ее? — И он прочел ее, но именно, как всегда, не прочел, а молился ею. Особенно он сказал эти слова: «Помози ми на всякое время, во всякой вещи»… Чувствовалось, что батюшка просит это для себя.

— Эту надо читать непременно, — продолжал он. — И вот пока больше ничего, все остальное оставьте. Можете прочесть Отче наш?

— Могу.

— И Святый Боже тоже?

— Да.

— Хорошо. А то некоторые в таком состоянии не могут и Святый Боже прочесть. Потом дальше пойдем и так я постепенно приучу вас.

Спрашивая, могу ли я прочесть ту или иную молитву, батюшка подразумевал не то, что духом могу ли я ее прочесть, а просто, правильно ли слова могу сказать, так как я дошла до того, что иногда не могла правильно сказать: Богородице, Дево, радуйся…

Спустя некоторое время батюшка спрашивает:

— Ну, что, как?

— Лучше, батюшка, спасибо большое, — весело ответила я. — Батюшка, можно прибавить мне утром «Помилуй мя Боже», а вечером «Господи, не лиши меня небесных Твоих благ»? Только не от себя ее читать, а как бы за Ваню: а то для себя скучно. Я так уж давно молюсь.

— А кто благословил?

— О. Константин.

— Он вам так велел читать?

— Нет, сама выдумала.

Батюшка пристально посмотрел на меня и сказал:

— Можно. И это даже будет очень хорошо.

И так постепенно батюшка прибавлял молитвы и каждый раз спрашивал, как идет дело. Но докончить обучение не пришлось. Наша жизнь с Ваней требовала постоянного руководства, так что на это не оставалось часто времени. Потом батюшка уехал, чтобы живым уже более не возвратиться.

Как–то о. Константин стал замечать, что я извожусь физически и был этим очень недоволен. Подробности моей личной жизни он не знал. Часто «гонял» меня за то, что не берегу себя и, наконец, сказал, что поедет жаловаться о. Алексею.

— Он–то вас как следует проучит, — сказал он. Я ему не поверила и скоро забыла его слова.

Как–то прихожу к батюшке за благословением. А он, благословляя, говорит:

— А вчера у меня был о. Константин и жаловался на вас.

У меня сердце упало. Я никак не могла понять, на что мог жаловаться мой «отец».

— А я… — и батюшка в упор посмотрел на меня, пока я не начала дрожать, — защищал вас, — улыбаясь, добавил он.

Мне стало весело и легко. Я все вспомнила и поняла.

— Я ему говорил, — продолжал он, отвернувшись, — что это ничего, что это так нужно сейчас. А про то хотел сказать, да уж пожалел вас, — лукаво добавил он.

— Нет, батюшка, родной, вы этого не сделаете. Вы обещали ведь. Батюшка подробно расспросил меня, как ем, как сплю и, пока я рассказывала, качал головой:

— Ай, ай! А я–то вас защищал. Не следовало бы. Не следовало бы. Ну садитесь скорей (точно ослабла я сразу). А что же Ваня наш говорит на все это?

— Иногда ворчит, а то ничего.