Паутина

— Даже. И предупреждаю тебя, Симеонъ. Чтобы все было на чистоту: безъ хитростей и подлыхъ шутокъ. Если съ чекомъ выйдетъ какая-либо заминка, или если лицо, которое будетъ получать по чеку, наткнется на полицію… Да! да! не длай негодующихъ движеній: ты способенъ… Такъ, если хоть какое-нибудь несчастіе стрясется въ этомъ род, даю теб слово Виктора Сарай-Бермятова: завтрашній день — твой послдній день. Понялъ?…

Симеонъ молчалъ. Стараясь овладть собою, онъ нарочно долго рылся въ книг записей, чтобы проврить цифру, на которую долженъ былъ написать чекъ, хотя отлично зналъ, что Викторъ назвалъ ее точно. Переносъ вниманія на дловыя рубрики и цифры немножко успокоилъ его, и чекъ написалъ онъ довольно твердою рукою. Очень хотлось ему не подать, a бросить Виктору чекъ этотъ, но — не посмлъ и только, молча, передвинулъ бумагу по столу рукой… Викторъ взялъ чекъ, внимательно прочиталъ, посмотрлъ, нтъ-ли на обратной сторон безоборотной надписи, перечиталъ и, прежде чмъ спрятать, вынулъ изъ кармана брюкъ и подалъ Симеону заране приготовленную расписку въ полученіи.

— Предусмотрительно! — криво усмхнулся Симеонъ.

— Надо только N чека проставить, — предупредилъ Викторъ. — Позволь мн перо.

Онъ сдлалъ нужную вставку и вжливымъ жестомъ лвой руки передалъ Симеону документъ въ то самое время, какъ правою пряталъ чекъ.

— За симъ — до свиданья.

— Не врне-ли: прощайте? — злобно оскалилъ серпы свои Симеонъ. — Надюсь, что y тебя, какъ все-таки Сарай-Бермятова, достаточно ума и такта, чтобы догадаться, что ты больше никогда не переступить порога моего дома….

Викторъ повернулся къ нему отъ дверей.

— Твоего — да, — можешь быть увренъ. Но, къ сожалнію, вмст съ тобою живутъ братъ Матвй и сестры. Ихъ я буду посщать, когда хочу.

— A я тебя, въ такомъ случа, прикажу метлою гнать! — завизжалъ, вскакивая, бурый, съ раскаленными углями, вмсто глазъ, — чортъ чортомъ, — махая руками, топая ногами, изступленный Симеонъ.

Викторъ пожалъ плечами.

— Попробуй.

И затворилъ за собою дверь.

Проходя мимо угловой, темной съ отворенною въ корридоръ дверью, чтобы замнить яркость погашенной лампы полумракомъ отраженнаго свта изъ корридора, — Викторъ услышалъ нервный, болзненно-чувственный смшокъ Модеста и ровно-тихій, смшливый, вкрадчивый говоръ Епистиміи:

— И вотъ, значить, поутру, Модестъ Викторовичъ, приходитъ молодая то къ мужнину дяд и говорить ему…

Двойной взрывъ хохота — басомъ Ивана, теноромъ Модеста — покрылъ окончаніе.

— A дядя, значитъ, Модестъ Викторовичъ, сидитъ на лавк, повсилъ голову и говорить: — продать можно, отчего не продать? Только это вещь заморская, рдкостная, и цна ей немалая, 50 тысячъ рублевъ…

— Го-го-го! — басомъ загрохоталъ Иванъ.

— Тоже недурны ребята!.. — со злобою подумалъ Викторъ. — Порода! Было бы перетопить насъ всхъ маленькими, какъ неудачныхъ щенятъ.

И хотлъ пройти мимо, но Модестъ съ тахты замтилъ на блой стн корридора тнь его и окликнулъ:

— Викторъ!

— Я? — неохотно остановился Викторъ.

— Такъ дешь сегодня?

— Да.

— Ну, счастливаго пути… Если хочешь пожать мн руку, не полнись зайти… Я не могу встать, потому что — безъ ботинокъ… Епистиміия Сидоровна разсказываетъ мн сказки и, извини меня, чешетъ мн пятки… Для брата столь суроваго Катона ршительно непристойное баловство, но — что будешь длать? Крпостническая кровь, Сарай-Бермятовскій атавизмъ… Изумительная мастерица… рекомендую испытать…

Викторъ, не отвчая, пошелъ корридоромъ, но голосъ Модеста опять догналъ его и заставилъ остановиться:

— Викторъ, съ чего это Симеонъ такъ бсновался?

— Спроси y него.

— Ужасно вопилъ. Я ужъ думалъ, что вы деретесь. Хотлъ идти разнимать.

— Что же не пришелъ?

— Ахъ, милый мой, въ разговор между Каиномъ и Авелемъ третій всегда лишній.

Модестъ язвительно засмялся въ темнот.

— Викторъ Викторовичъ, — возвысила голосъ Епистимія, — извините, что я хочу васъ спросить. Какъ Симеонъ Викторовичъ приказали мн, чтобы, посл разговора съ вами, я опять къ нему въ кабинетъ возвратилась, — позвольте васъ спросить: какъ вы его оставили? въ какомъ онъ теперь будетъ дух?

— Подите и взгляните, — сухо отвчалъ Викторъ.

Онъ очень не любилъ этой госпожи.

— Ой, что вы!.. посл этакаго-то крика?.. Да я — лучше въ берлогу къ медвдю… Нтъ, ужъ видно до другого раза. Я за чужіе грхи не отвтчица… Прощайте, Модестъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Попадешь ему въ такомъ дух подъ пилу то, — тогда отъ него не отвяжешься. Иванъ Викторовичъ, до пріятнаго свиданія… Лучше мн побжать домой.

IV

Викторъ вошелъ къ брату Матвю, не стуча. Матвй не любилъ, чтобы стучали. Онъ говорилъ, что стукъ въ дверь разобщаетъ людей, какъ предупрежденіе, чтобы человкъ въ комнат усплъ спрятать отъ чело вка за дверью свою нравственную физіономію, — значитъ, встртилъ бы входящаго, какъ тайнаго врага. Между тмъ, человкъ всегда долженъ быть доступенъ для другихъ людей и никогда не долженъ наедин съ самимъ собой быть какъ-нибудь такъ, и длать что либо такое, что надо скрывать отъ чужихъ глазъ, чего онъ не могъ бы явить публично.

— Однако, ты самъ всегда стучишь, — возражали ему товарищи.

— Потому что не вс думаютъ, какъ я. Я не считаю себя въ прав насиловать чужіе привычки и взгляды. Къ тмъ, кто раздляетъ мои, въ комъ я увренъ, что это не будетъ ему непріятно, я вхожу, не стучась…

— Чудакъ! Но вдь ты же не знаешь, кто стоитъ за дверью? Ну, вдругъ, женщина, дама? A ты, между тмъ, въ безпорядк?

— Я не длю своихъ отношеній къ людямъ по полу. Если меня можетъ видть мужчина, можетъ видть и женщина.

— Ну, другъ милый, это — не согласно съ природою, какъ ты всегда проповдуешь, a противъ природы: и птицы, и зври — вс самцы для самокъ особо прихорашиваются.

— Да, — строго соглашался Матй, — но когда? — въ періодъ полового возбужденія.

— Да, бишь… извини!.. вдь ты y насъ принципіальный двственникъ.

Матвй и отъ того отрекался.

— Что значитъ «принципіальный»? — возражалъ онъ. — Такого принципа никто никогда не устанавливалъ. Я тмъ мене.

— A христіанскій аскетизмъ?

Матвей закрывалъ глаза, — онъ не умлъ вспоминать иначе, — и читалъ наизусть изъ «Перваго посланія къ Коринянамъ»:

— A о нихже писасте ми, добро человку жен не прикасатися. Но блудодянія ради, кійждо свою жену да имать, и каяждо своего мужа… Глаголю же безбрачнымъ и вдовицамъ: добро имъ есть, аще пребудутъ, якоже и азъ: аще ли не удержатся, да посягаютъ: лучше бо есть женитися, нежели разжизатися.

— Я могу удержаться, не разжигаясь, — вотъ и весь мой принципализмъ, — объяснялъ онъ. — Если-бы я почувствовалъ, что начинаю «разжизатися», то, конечно, поспшилъ бы женитися…

— Ну, гд теб!

Еще проходя залою, за дв комнаты до Матвевой комнаты, Викторъ слышалъ молодой ревъ спорящихъ голосовъ, которые вс старался перекричать козлиный теноръ студента Немировскаго:

— Я стою на почв наблюденія, a ты валяешь a priori.

A мягкій женственный альтъ Матвя возражалъ:

— Предвзятому наблюденію цна — мдный грошъ.

И жаль стало Виктору, что не можетъ онъ сейчасъ остаться съ этою шумною, веселою, спорчивою, смшливою, зубатою товарищескою молодежью, — покричать и поволноваться, покурить и помахать руками въ ея безконечныхъ, всегда готовыхъ вспыхнуть, диспутахъ, для которыхъ каждая тема люба, точно сухая солома, только ждущая искры изъ мимо летящаго паровоза, чтобы воспламениться въ пожаръ. Но суровый и угрюмый рокъ звалъ его далеко, — не мшкая, на жуткій путь, на трудное дло. И, когда жалъ онъ руки друзьямъ, опять лицо его стало солдатское, простонародное, и глаза утратили индивидуальность, точно y рядового, шагающаго въ состав роты своей, — и движется та рота въ далекій, тяжкій, безрадостный походъ…